Хлоя

Строчки нехотя ползли сквозь её пальцы на измятую салфетку. Сидела она распрямившись на высоком стуле у стойки и было ей неудобно. Ей всегда было неудобно… но это я потом узнал. А тогда в подземной кафешке «под пушкой» я ничего не знал. Почему я не прошёл мимо? А как пройти? Хорошенькая девушка, вид рассеянный — сразу «нет» не скажет, по рассеянности, хотя бы. Одежда аккуратная, но слегка растрёпанная — значит и у меня на ботинках потёртостей искать не станет. Лицо тонкое будет о чём говорить, если придётся… Откуда я знал, что это ей нужно будет слова попроще подбирать, а не мне? Мне почти тридцать, ей почти девятнадцать. Кто знал…

— а давайте, девушка, я Вам стишок дописать помогу.

— а давайте.

Иду в потьмах иду вперёд… куда, откуда?

Иду одна и чуда жду и нету чуда

— это всё?

— всё.

— ладно.

Но, вот, гляжу, сквозь черноту Всё ближе некто

Он говорит — я провожу, я знаю вектор,

— стой, стой, я сама, сама дальше

Что к чудесам нас доведёт легко и ровно

Я знала — лжёт. Но с ним пошла.

Холоднокровно.

— ну почему лжёт? И почему это холоднокровно? Я не лгу, я тебя на концерт приглашаю, — фирменная фишка такая у меня была — работало.

И был концерт. В здании дореволюционной филармонии. Времена года. Удивительный традиционный симфонический концерт лучших исполнителей, огромного города. И было всё.

Она без интереса разглядывала спящий пустой мегаполис опираясь упругим животом на парапет трамвайной остановки — трамваи давно не ходили, а я сопел в её лёгкие пепельные волосы на затылке. А что поделаешь? Хотелось сильно. Всё, вроде, склеилось. Правда, мне казалось, что что-то не так.

— тебе больно?

— нет.

— тебе холодно?

— нет.

— тебе неудобно?

— мне хорошо… только у меня за спиной чудовище.

— ?!!! — у меня всё опустилось… внутри тоже.

— Да нет, милый, ты не понял. Ну что ж ты. Ты же хочешь… Просто я знаю, за мной чудовище ходит попятам. И за тобой. Они иногда прячутся внутри. И делают за нас, что хотят. А мы потом удивляемся — что это было?…

— да , ну тебя, с твоими аллегориям.

— это не аллегории, просто ты не замечаешь, они ловкие. Они за нами прячутся.

— я тебя раздел почти, что ты могла спрятать?

— моё, ты, может, и найдёшь… потом, когда-нибудь, а своё никогда. Сколько не вертись, оно юркнет к тебе за спину, и ты его не увидишь.

Может быть, ей было и удобно и хорошо, но мне от этого всего было, чрезвычайно неудобно.

Я решил, что страница перевёрнута.

Но она позвонила.

— я хочу с тобой увидеться.

— приезжай.

Она скоро была у меня в районе и легко нашла мою квартиру. Я жил на окраине города у леса, а она в центре.

— ты обиделся тогда

— да нет…

— обиделся, я знаю. Покажи мне то, что ты любишь.

— я лес люблю.

— покажи лес.

Я показывал лес на сосновой поляне устланной ландышем и сном. Она быстро разделась, не обращая внимания на свежесть, и прижала меня к себе. Я разложил свой кожаный плащ, чтобы её не колола хвоя. Снова всё, вроде, получалось.

Она рассмеялась вдруг.

— ?!

— деревья бесстыжие заглядывают мне прямо в глаза. Щекочут щёки своими ресницами.

Я оглянулся.

Тридцатиметровые сосны отпрянули в разные стороны с глухим деревянным стоном, небо не выдержало удара этих гигантских хлыстов и лопнуло прямо над нами.

Земля закипела. Вскипела цветами и травой. Прямо в небо уходил гудящий поток. Мощный поток, в котором небо и земля текли навстречу друг другу. Сквозь нас, сквозь сосны, сквозь траву. А мы с ней были в центре этого потока. Только потому, что я крепко обнимал её, меня не унесло никуда и не раздавило этим бесконечным движением. Я держался за неё…. А она за меня.

— видишь, всё получилось, как ты хотел. Ты слышишь?

— слышу. — мы слушали поток соединяющий небо и землю крепко держась друг за друга. Вивальди тоже его когда-то слышал

Да, я хотел именно этого, просто раньше об этом не знал. Да, теперь я никогда не выпущу тебя из рук, да мы навсегда принадлежим друг другу. Да, я понимаю тебя, да я вижу то, что видишь ты.

— знаешь, а я ведь замуж выхожу.

— может, подумаешь?

— столько думала уже, больше сил нету. И у меня экзамен сейчас.

Я провожал её охапкой ландышей. Она так и приехала сдавать свой сопромат, что ли, с охапкой нежных измятых бледных цветов. В облаках лесного тревожного аромата. И сдала на отлично. В политехе на физике металлов не на отлично сдавать смысла нет. Учиться очень тяжело, с таким дипломом по блату не устраивают, а пустую бумажку в другом месте проще добывать.

Она ушла на свою свадьбу.

Больше, чем на год.

Позвонила сама.

— давай встретимся.

— зачем? — я помнил, как вдруг кто-то перекрыл вентиль где-то под землёй, или в небе и поток исчез. И я снова ходил по земле

… куда?, откуда?… и нету чуда.

Но я помнил , что поток существует и очень хотел снова услышать его.

— приходи «под пушку».

Над кафе, на площади действительно стояла старая пушка на постаменте. Люди так гордятся убийствами друг друга…

— ладно.

Я пришёл. Мне объяснили, что всё, всё это ошибка, что это невозможно, что надо менять. Что она прекрасно знает, как мы нужны друг другу… и я, всё-таки, сказал — нет.

Она приехала вечером.

— я буду жить у тебя. — У неё не было ничего, даже запасных трусов, даже зубной щётки.

Я взял её за руку усадил в машину и привёз домой к маме.

— мамаша, следите за ребёнком.

— ой, спасибо, ой, как же мы Вам благодарны….

На следующий день, вечером она была снова у меня. Мама приняла назад её уже молча без взрыва благодарности.

В один из дней я сказал — оставайся. Потому, что накануне купил лишнюю зубную щётку.

— вот и хорошо, — спокойно сказала она, — вот и славно, — как будто уговорила больного скушать таблетку.

И я услышал поток.

Она удивительно легко вписалась в мою жизнь. А это было не просто. Например, я бегал по лесу кроссы десятками километров. Пробегал пять — шесть километров от города, в лесу я снимал с себя всю одежду, совершенно всю, и прятал в поясной карман. Если бежишь сутки и попал под дождь, а до дома ещё километров двадцать, мокрая одежда может изрезать кожу. Был бы не голоден, и был бы дом в конце пути.

Она стала делать так же. Сквозь ежевичники и крапиву пробежать — кожа нужна дублёная. С ней я стал выбирать дорогу. Она бегала со мной минимальные кроссы и купалась в лесных озёрах. Знаете, такие алмазные капли на кипящем малахите жизни. Не помню ничего лучше ни до ни после. Особенное удовольствие ей доставляли гаишники на КПП при выезде из города. Мимо их поста нам приходилось пробегать по пути на ближнее озеро. Они столбенели надолго с открытыми ртами и провожали её опустевшими глазами, бросая свой пост.

Она заставляла меня смотреть кино. «Семейство Адамсов». Я был убеждённым комсомольцем и не переваривал такую чепуху, но она сказала:

— смотри, Мартиция собирает букет, — изыскано-манерная женщина в длиннющем облегающем чёрном платье, с чёрными обрывками, волочащимися по полу, обрезала головки розам и составляла шипастые черенки в хрустальную вазу.

И я увидел хрустально чистый, смертельно циничный мир Барри Зоненфельда.

С тех пор, когда мы с ней слышали что-то очень патриотичное или политическое от наших друзей, мы обязательно, очень серьёзно, трагически говорили:

— милый, если так пойдёт, он станет комсоргом.

— или парторгом, милая.

— или секретарём обкома или даже генсеком, дорогой

И вместе, с показным отчаянием, но уже задыхаясь от готового вырваться хохота:

— Господи, возьми лучше меня!

Через год мы даже расписались.

Тогда, в свободное от экстрима время я работал учителем. На свадьбу собрался весь мой класс. Друзья не пришли. Они остались на стороне прежней жизни.

Невеста угощала гостей французским луковым салатом. Поскольку это был её практически первый кулинарный опыт, лук оказался не пассерованным. Так, что горько было всем. И другого угощения не сложилось. Но было весело она понимала моих учеников. Ведь ей было почти столько же. Чудовища тогда почти не навещали нас.

О, какой я сделал ей подарок на свадьбу! Это был полный набор снаряжения для моего любимого экстрима. Титановое снаряжение. Нигде в мире. Только у неё из всех женщин всего мира был такой набор. Пару килограммов стратегического материала! Обработка на оборонном заводе.

Медовый месяц мы провели в экстремальном путешествии.

Она была счастлива.

Наверно. Только несколько раз внезапно забивалась в угол и плакала неостановимо навзрыд.

Года через полтора после свадьбы она внезапно родила нам дочь.

Это было легко. Экстрим приучает управляться с телом. Утром, часов в девять она сказала:

— милый, у нас будет ребёнок. Прямо сейчас.

— скорее, поехали! Не до шуток!

— я ездила так на консультации, и сейчас я хочу, чтобы было так же.

— да нет, перестань! — до сих пор она мне не перечила.

— если не так, я поеду сама, без тебя.

— не волнуйся, всё будет, как хочешь, — мы пошли к остановке автобуса, дождались его, доехали минут за двадцать до остановки трамвая, потом тряслись в трамвае минут двадцать.

Она молчала. Смотрела в пыльное окно.

В одиннадцать мне показали дочку.

Наша молодая мамочка ещё училась, и я производил увлекательные эксперименты с нашим ребёнком. Пока она была в политехе. Во-первых, я научил дочку пить сцеженное молоко из кружки уже месяца в три, захлебнулась она всего пару раз, во-вторых, научил писать и справляться в миску, рефлекторно прикосновение холодного металла вызывало реакцию. В-третьих, если взять ребёночка за ножку и опустить головой в полынью, он действительно задерживает дыхание на несколько секунд. Не за ножку — нельзя, когда ребёнок ещё не держит голову. Мне это было интересно — я моржевал. И жена тоже. Пока у неё не случился скачёк температуры. Она решила не моржевать больше и не бегала со мной по лесу с того момента. Она же кормила. Да и стала побаиваться — в лесу ведь трудно найти место, где за твоей спиной нельзя спрятаться.

Девочка росла здоровенькой и шустрой. Если нам случалось уходить из дому, мы оставляли её в просторной клетке с подростком кавказской овчарки. Это чтобы они не скучали. И не портили вещи, и сами не повредили бы себе чего-нибудь. Они дрались очень редко. Щенок был сильным, но девочка была ловчее, и споры кончались очень быстро — она забирала всё, что хотела. Наша мамочка надеялась, что девочка не будет боятся чудовищ. И терпела кавказца.

Приближалась сдача диплома. Нашей мамочкой. И она стала поговаривать о самостоятельности.

— я буду работать и помогать семье.

— зачем нам помогать, — у меня была бригада из бывших учеников — я давно ушёл из школы. Хоть времена были трудные, мы справлялись, по моему мнению.

— всё равно я хочу быть самостоятельной.

Она отправилась искать работу. Как только защитила диплом. Очень скоро она нашла себе место секретарши в крупном предприятии, которое взяло большие гос. кредиты. На обустройство миллионного района нашего города.

— милый, мне пришлось переспать с моим начальником, чтобы он меня взял.

— !? — я потерял дар речи и не ответил ничего. Потом узнал, где она устроилась, нашёл у неё в сумочке необходимый телефон, потом позвонил начальнику.

— Вы начинаете такое важное дело, это очень нужно для страны. Канал «тет» достаточно влиятелен и может поддержать Ваше предприятие положительным репортажем.

Я назвал имя одного из владельцев канала, которое случайно знал,

— было мнение сделать развёрнутый репортаж в непринуждённой обстановке, в домашней, например. Где Вы живёте?

Олух, хотя в других случаях старательно шифровался, подробно рассказал, как его найти. И я нашёл.

Я расположился в кресле у его камина и представился.

— муж такой-то.

— у меня слабое сердце, — пожаловался мне начальник, когда я бил его ногой в лицо.

Он оказался жалким вонючим стариком. Лет сорока пяти или даже пятидесяти. Со стороны он выглядел по-другому.

— во-первых он такой же человек, как и мы с тобой, во вторых, я же люблю тебя, а не его, он противный. Это просто работа. — сказала моя самостоятельная супруга.

Но на этот раз работа у неё не получилась.

Она была права. То, что она придумала со своим начальником, было очень правильно. В этом я убедился через несколько недель.

В два ночи в дверь позвонили. Я мало чего боялся, вернее, я был трусом, и чтобы никто не догадался об этом, делал вид, что мало чего боялся. По этому, я открыл двери не спрашивая — кто там. И сразу закрыл. Правильно я был трусом. Тут следовало испугаться. За дверью стояли спортивные, пьяные молодые люди с гофрированными лбами. Человек пять. Воняло перегаром и недорогой кожей.

— эй шмаровоз, давай своих шалав.

Я молчал туго соображая.

— мы не шутим, не зли нас. — сказали молодые складчатолобые добрые люди через дверь. И стали её ломать.

А двери вели в тамбур, в который выходила и квартира соседа. Сосед был многодетный опер, я с ним дружил.

— Серёжа, покажи ствол ребятам, — попросил я его

Тот мигом проснулся — служебная хватка всё-таки.

— открой на раз… раз!

Дверь раскрылась, и в тамбур ввалился ведущий спортсмен. Серёжа жахнул в пол холостым.

— Лицом к стене! Руки на стену! Прикончу! Зверски заорал скромный Сережа.

Мы с Сережей узнали, что кто-то дал объявление в газету с моим адресом. В объявлении объявлялось, что две ласковые кошечки ждут мужественных обеспеченных молодых людей и сделают им любое счастье. Мужественные обеспеченные молодые люди искренне недоумевали, за что такая засада.

Сережину Лизку подозревать не приходилось Это была надёжная боевая лошадь и счастье могла сделать только Серёже и его трём пацанам. Оставалась моя самостоятельная любимая. И предчувствие меня не обмануло.

— поговори с ней, — сказал Сережа, — а то меня в другой раз может дома не оказаться.

я поговорил:

— это же не плюгавый старик, которому ты решила доставить удовольствие, думая, что от тебя не убудет. Эти люди могут тебя убить, и твою дочь, кстати. А кто вторая кошечка?

— соседка снизу.

— у неё ума хватило не давать своего адреса.

— да, наш адрес я дала зря. — от этих слов у меня замёрзла печень — в смысле идея была не зряшная, исполнение подкачало. Но поток… я слышал поток всё сильнее. Вивальди кропал свои ноты не с первых рядов. Он много пропустил.

— вся наша жизнь — пена.

— что, что?

— пена дней, бессмысленная наша жизнь, — сказала жена и протянула мне книжку — - пена дней — Борис Виан. — то, зачем они приходили, нужно людям. Ты же это лучше всех знаешь, любимый. А они были ничего, — она видела гостей сквозь двери. — Я бы нарожала от них крепких мальчиков… — закончила она мечтательно.

Может, я был беспросветно туп, но, прочтя книжку, возмутился.

— какое отношения я имею к этому изнеженному кретину Коэну?

— Колену, а не Коэну. Нет разницы изнеженный или кирзовый. Только речь не о тебе, а обо мне. Хоть зачем-то я должна быть нужна людям. А то — только растения удобряю… Да и твой экстрим — типичный пианококтейль. Ты на нём, на экстриме этом, варишь свои коктейли из эндорфинов, любимый, — Бессмысленность жизни пугала её и алчность мира. Это на них оглядывалась она всё время.

Снова она вводила меня в свои миры. И поток ревел вокруг нас. Мы ещё держались друг за друга.

В моей бригаде был один парень совсем никчемный. Вернее он был самый надёжный и самый тупой. Все терпели его по одной причине — если ты положишь ему золотую пудовую гирю в вытянутую вперёд руку и попросишь — подержи. Можешь спокойно уходить, хоть на неделю. Потом придёшь через неделю и возьмёшь своё с вытянутой руки употевшего болвана.

Надо отдать должное. Он был добрым. Огромный очень сильный совершенно инфантильный добрый ребёнок. Но, как оказалось, в некоторых местах этот ребёнок созреть успел.

Я послал его забрать килограммов семьдесят инструментов из моего дома. Он застрял почему-то. Не справляется, подумал я. Решил вернуться домой и помочь моему тупому рабочему. Небось, стоит между двух ящиков и ни как не решит, который взять раньше.

Она занималась с ним сексом.

— не бей его по голове — у него все в роду глухонемые, он оглохнет!

— зачем?!!!

— ему же нужно, он хороший, добрый, и дети у него будут добрыми.

— иди на улицу, там всем нужно, или с ним,

В ответ я услышал задумчивое:

— да, пожалуй.

И понял — она серьёзно.

— ты же умрёшь прямо за порогом, Хлоя, твою мать! Ты же ничего не сможешь.

Я больше не мог удерживать её, я хотел, правда. Но не мог. У меня не было больше сил.

И поток вырвал её из моих рук, и меня отбросило далеко от главного течения, очень далеко.

Я видел её ещё раз, в больничном морге. Я оказался прав. Ошибся только со сроками — она умерла не сразу. Успела ещё нарожать двух деток. Хороших и добрых. Хорошо, наверно, что растут они без неё. Вернее я видел уже не её. Это было чудовище. То, с которым ей было так неудобно. Опухшее лицо, синее как от удушья, мучительный оскал, ненасытный. Когда она ушла, осталось только оно. Ему негде теперь было спрятаться.

Я хорошо живу, очень. Дочка выросла красавицей и умницей, у меня верная жена — симпатичная женщина, мне удобно. Моё чудовище ест манную кашку. Я знаю. Оно будет хорошо выглядеть.

Но это плавни, застой и протухающая пена, а стремнину я не увижу уже никогда.

3.145.166.7