«Я тебя проклинаю, война...»

В редакцию пришла небольшого роста хрупкая женщина и робко спросила: «А можно я вам напишу о своем детстве, о том, что выпало вынести мне, маленькой девочке, в годы Великой Отечественной войны?»
Она пришла через несколько дней с рукописью на двадцати страницах, такая же тихая и скромная. Пожав плечами, вдруг засомневалась: «Да нужно ли столько? Может, лишнего чего написала, не о том. А может, стоило и не такое вспомнить? Я ведь здесь лишь крохи собрала из пережитого кошмара»…
Готовя материал к публикации, мы практически не изменили язык и стиль автора. Не поднялась рука. Представляем, как психологически тяжело было Ольге Ивановне Климченковой писать эти строки…

Родилась я на Брянщине, на земле, ставшей в годы Великой Отечественной войны знаменитым партизанским краем. Наша маленькая деревушка — Подгородняя Слобода — находится в Суземском районе, на южной окраине необъятных Брянских лесов, в живописной местности на берегах реки Сев. До войны люди жили здесь спокойно, трудились не покладая рук и были уверены в завтрашнем дне. Деревня выделялась из всех остальных. По плану ГОЭЛРО в 1926 году на реке была построена электростанция. Были в деревне свои мельница, маслобойка, большой колхозный сад и пасека. При советской власти открыли начальную школу и ясли, построили клуб, в котором располагалась библиотека, работали кружки, два раза в неделю бесплатно показывали кинофильмы. Были и машина грузовая (полуторка), и своя молотилка, и несколько косилок-лобогреек, хороший табун лошадей, молочнотоварная ферма, свиноферма, птицеферма и овчарня, небольшой кирпичный завод. «Лампочки Ильича» горели не только в домах, они освещали улицы, сараи, склады. Вечером, когда на столбах вдоль улиц зажигались огни и все это отражалось в реке, была такая красота, что незнакомые люди, впервые проезжая через деревню, спрашивали: «Что это за чудо такое, что это за городок?» Им отвечали: «Это не городок, это деревня, колхоз «Коммунион». Удивлялись люди потому, что во всей округе электрический свет горел в домах только в райцентрах — в Суземке и в Севске. Были до войны в деревне и печальные времена: голод в 1933 году. Но к 41-му году все опять наладилось. Собирали хорошие урожаи. Хоть земли там и подзолистые, бедные, но люди трудились с душой.
Осенью колхозники получали заработанное натурой. Груженные доверху подводы развозили мешки с зерном, с яблоками из колхозного сада, крынками с медом с пасеки. В каждом дворе были свои куры, гуси, утки, свиньи, овцы, корова. Молодежь — основной зачинщик всех нововведений в жизни деревни — создавала свои бригады, устраивала соревнования. Все делалось с огоньком. По окончании полевых работ устраивались праздники. В клубе накрывались столы, а если погода была хорошая, то и прямо на улице. Все продукты выделял колхоз. Пили мало, но веселье лилось рекой. Петь любили. На работу, с работы шли с песнями. Думали, верили — так будет всегда.
Война застала меня в пионерском лагере. Был тихий час после обеда. Вдруг раздались звуки горна и барабанная дробь. Дети в недоумении вскакивали и неслись на линейку. Туда уже несли знамя и портреты членов политбюро. Ничего не понимая, замерли в строю. Начальник лагеря, пионервожатые и весь персонал были на площадке. «Ребята! — подняв руку, сказал начальник лагеря. — Сегодня ночью фашисты напали на нашу страну. Напали, как воры — из-за угла, внезапно. Уже бомбили Киев». Зашумела линейка, но строй не нарушился. Начальник продолжал: «Я сообщил вам страшную весть, но никакой паники не должно быть. Вы советские пионеры, вы стойкие ленинцы, вы наша боевая, надежная смена. Вы всегда должны быть уверенными в себе и верить в нашу страну. Война долго не продлится. Победа будет за нами!»
Через два дня за мной приехал папа. А через месяц, в конце июля, мы проводили его на фронт. От него пришло только одно письмо. В том же сорок первом он погиб на Украине под Кременчугом. Папа находился на танке, а танк подбили фашисты. Нам рассказал об этом очевидец его гибели. Но после войны мы почему-то получили извещение, что папа пропал без вести. Так в одиннадцать лет я стала сиротой.
Но самое страшное было еще впереди. Оставшиеся в колхозе старики, женщины и дети трудились, как прежде. Потом народу стало еще меньше: несколько человек послали отгонять колхозное стадо в тыл, а девушки и парни непризывного возраста постоянно уходили к линии фронта на заградительные работы.
В августе 41-го через деревню потянулся поток беженцев, потом пошли воинские подразделения. Жители спрашивали у командиров, почему они отступают, но те успокаивали: «Это не отступление, а переформирование».
Колхозники стали готовиться к встрече врага. Разделили на всех лошадей — получилось по одной на три семьи. Зерно и все ценное зарывали в землю. Резали свиней и тоже зарывали в землю. Прятали от врага все, что можно, и надеялись, что это ненадолго, скоро наши вернутся.
Фронт подходил все ближе, но мы не хотели этому верить. Верили в непобедимость нашей славной Красной армии. Но однажды ночью вся деревня была разбужена страшным грохотом. Звенели стекла в домах, дрожали стены. Люди повыскакивали на улицу. Кто бежал в погреб, кто к реке, в кусты. Стало очевидно — война подошла вплотную. В эту ночь шел бой всего в трех километрах от Подгородней. А через два дня мы увидели немцев.
Это был страшный день. Они тут же повесили молодого мужчину, который по болезни не был призван в армию. Повесили за то, что он заступился за жену с ребенком, которых солдаты выгоняли из дома. Взорвали электростанцию, сожгли клубную и школьную библиотеки, арестовали пятерых девушек. Девчата хотели уплыть на лодке из деревни, но их заметили, начали стрелять в воздух, и они вынуждены были причалить к берегу. Беглянок заперли в пустой избе. Среди них была и моя старшая сестра. Меня с мамой тоже выгнали на улицу, но нас приютили соседи (там болела бабушка, и немцы не остались у них).
Всю ночь на улицах горели костры. Солдаты несли все из кладовок, сараев, стреляли в плавающих по реке гусей, уток, ловили поросят и тащили к кострам, жарили, пировали. Лающая немецкая речь раздавалась над деревней. Такого шума наша деревушка не слыхала со дня основания.
Об аресте девушек знала вся деревня. И вся ночь прошла в страхе: что с ними будет? Утром матери пошли к главному немцу с просьбой отпустить дочерей. Но фашист еще спал, и к нему не пустили. Только после полудня, когда немцы ушли, все жители кинулись к той избе, сбили замок и выпустили несчастных. После немцы еще несколько раз появлялись в Подгородней Слободе, но не задерживались — спешили к Москве.
Председатель нашего колхоза, оставленный для подпольной работы, находился в партизанском отряде, но часто приходил домой. Отряд был сформирован еще до прихода врага и назывался «За власть Советов». База отряда находилась в десяти километрах от нашей деревни, и партизаны были у нас частыми гостями. Жители помогали им одеждой, продовольствием, фуражом для лошадей. К середине февраля 1942 года партизаны освободили всю территорию Суземского района. В апреле 1942 года фашисты предприняли карательные вылазки против партизан и групп самообороны Суземского района. В занимаемых селах немцы сжигали дома, убивали мирных жителей. В Суземке и других соседних населенных пунктах загоняли людей в дома, сараи и поджигали. В нашей деревушке фашисты сожгли все, что могло гореть: дома, сараи, постройки на колхозном дворе, склады и даже вырубили сады. А самое страшное — расстреляли 25 человек. Мы с мамой и двумя старшими сестрами успели уйти в лес к партизанам. Сестры были приняты бойцами в отряд, а мы с мамой вместе с другими уцелевшими семьями жили в шалашах. К зиме в глухом урочище вырыли землянки и назвали поселок «Негде деться».
В марте 1943 года части Красной армии освободили город Севск, весь наш Суземский район. Люди радовались освобождению, планировали будущее: «Выйдем в апреле на свои пепелища, пока поживем в погребах, будем сеять, строить школу, дома, налаживать колхозное хозяйство». Но…
Части Красной армии отступили, сдав врагу всю освобожденную территорию. Лето 1943 года было самым тяжелым для партизан и их семей.
И днем, и ночью шли бои. Все пылало и гремело вокруг. И май, и июнь, и июль, и август стонал Брянский лес. С обеих сторон были большие потери. Лес был завален трупами. Мы уходили с обжитых поселков в глубь лесов, но никто уже не знал, где наш отряд, кто живой, что делать, куда и где можно еще спрятаться, чтобы спастись. Голодные, опухшие, грязные, завшивевшие люди забирались по шею в болото, в крапивные заросли.
Уже не было ни скота, никакого другого пропитания. Ели траву, листья липы, желуди. Навалились тиф, лихорадка, дизентерия. Командование партизанских соединений решило идти на прорыв. Во время него мы с мамой и больной тифом сестрой и другими семьями партизан были окружены. В болоте, куда мы спрятались на ночь, нас взяли в плен. А потом угнали в концлагерь «Локоть-Брасово», находившийся на территории Брасовского района Брянской области.
Но сначала нас пригнали на разъезд Неруса. Там весь день продержали в срубе, служившем отхожим местом и помойкой для охранявшей разъезд команды. Голодные люди кинулись к свалке отходов, где валялись позеленевшие куски хлеба и картофельные очистки. Весь день шел дождь. Мы сидели на мокрой земле. Это был конец июля. Вечером нас всех посадили в грязный товарный вагон, закрыли двери. Люди облегченно вздохнули: хоть и грязно, и тесно было в вагоне, но зато сухо и тепло…
В полночь двери вагона с лязгом открылись и двое верзил, поднявшись в вагон, начали освещать фонариками дремавших людей. Около двери находилась молодая женщина, выбор пал на нее. Ее увели. Люди задвигались, зашептались, стали прятать женщин. Мама уложила сестру на пол, сверху положили на нее мешок с вещами.
Фрося (так звали женщину, которую увели) вернулась в вагон вся в слезах, а потом за ней снова пришли… Утром вагон подцепили к паровозу и потащили на станцию Холмечи. Там нас высадили и погнали. 40 километров мы шли, окруженные солдатами и овчарками. Вечером в поселке Локоть нас поместили в тюрьму. На полу камеры лежала грязная, в бурых пятнах солома. На стенах тоже были пятна крови. Назавтра нас вывели во двор, построили в колонну и погнали в Брасово, где находился настоящий концлагерь с колючей проволокой в два ряда, под током, с вышками, с овчарками, с камерами для пыток. Там нас продержали около месяца. Кормили хуже свиней: в день давали по две старые картофелины и кружку воды.
За две недели до освобождения нашего района и за три недели до освобождения всей Брянской области нас повезли в Германию. Вагон открывался, когда приносили еду — ту же, что в лагере: две картофелины и кружка воды. В углу вагона был сток, куда люди ночью, стыдясь друг друга, ходили по нужде.
В Германии мы попали в концлагерь в городе Галла. Был сентябрь, и нам по-прежнему давали только картошку и воду. Каждое утро — построение на плацу, проверки и наказание провинившихся на глазах у всех. Гоняли в поле собирать камни. Я была не в силах поднять корзину с камнями и мама одной рукой несла свою, другой помогала мне. Соломенные матрац и подушка после такой работы казались пуховыми. Глаза закрывались мгновенно. Вдобавок ко всему у меня, как и у других детей, за время пребывания в этом лагере несколько раз брали кровь. От голода и тяжелой работы постоянно болела голова, дрожали руки, ноги.
Каждое утро фашисты устраивали себе развлечение — собирали людей на плацу, потом разгоняли в разные стороны женщин, детей, стариков. Матери не отпускали от себя детей, тогда их били плетками. Натешившись, фрицы отпускали детей к матерям и опять загоняли всех в сарай. Кроме девушек и молодых женщин — их уводили из лагеря, и никто не знал, вернутся ли они. Они возвращались, а назавтра все повторялось.
В начале октября из вновь прибывших отобрали группу в пятнадцать-двадцать человек и отвезли в город Зандерхаузен. В эту группу попали мы с сестрой и мама.
В Зандерхаузене всех быстро разобрали в помещичьи хозяйства. Только никто не хотел брать нашу несчастную семью — мать и двоих дочерей. Мы были настолько истощены, худы и бледны, что все отворачивались. Только под вечер появилась молодая, лет тридцати пяти, женщина. Выбирать ей было уже нечего и она забрала нас.
В усадьбе нас сразу отправили на скотный двор убирать коровники и кормить скот. Двор был очень большой: коровники, конюшня, овчарня, свинарники, своя кузница, своя мельница, два двухэтажных дома. В первый вечер мы убирали до полуночи. Потом получили по три картофелины в мундире и по четвертинке огурца. С этим и легли спать. Разбудил стук в окно и окрики: «Ауфштейн! Шнель, шнель, руссиш швайн!» После уборки во дворе нам дали по чашке кофе из каштановых желудей с двумя тонюсенькими ломтиками хлеба. После завтрака отправили в поле.
На нас были жакеты и юбки, деревянные башмаки. В поле выгоняли на работу и поздней осенью, и зимой. Я постоянно была покрыта фурункулами. Адское положение изматывало не только физически. Презрительное отношение хозяев к своим рабам было невыносимым. Хозяйка постоянно плевалась, проходя мимо нас.
Но была здесь у меня и защитница — дочь хозяйки Анна-Лиза. Когда меня наказывали, приговаривая, «отведем в полицию, оттуда тебя отправят в концлагерь», Анна-Лиза всегда жалела меня, приносила мне кусок хлеба.
Шел 1944 год. Больше всех страдала в неволе мама. Рабское положение, тяжелый труд, постоянный голод (половину своей скудной пайки она отдавала нам с сестрой), страх за горькую судьбу дочерей наталкивали маму на мысль оборвать жизнь себе и мне. Сестру она не посвящала в свои планы — ей был уже 21 год, а меня не хотела оставлять на дальнейшие мучения. Остановило маму открытие второго фронта. Рассказал нам об этом пленный офицер, который работал у другого бауэра. Надежда на освобождение удерживала от ухода из жизни. В апреле в город вступили американские войска. Наших союзников фашисты меньше боялись. В тот день нас не отправили в поле. Мы в подвале перебирали картошку. Прибежала Анна-Лиза и сказала: «Мама велела вам выходить и идти в вашу комнату. К нам пришли американские солдаты, хотят вас всех видеть». Мы услышали долгожданное: «С сегодняшнего дня вы свободные люди». В этот день впервые за все время мы ели картофельный суп. Были на столе и хлеб, и даже несколько кусочков колбасы. На прощанье американцы сказали, чтобы мы ничего больше не делали. Но после их ухода мы опять отправились на скотный двор.
В первых числах мая всех пленных собрали в концлагере «Дора». Эта фабрика смерти находилась недалеко от города Нарухаузен. Там в пещере, в горе Кронштейн, находился завод, где производились снаряды «Фау». Сам концлагерь располагался у подножия горы.
Первые освобожденные пленные, привезенные американцами в это жуткое место, застали еще неубранные трупы повешенных и несгоревших каторжан. Я увидела еще висевших на виселицах людей, две ямы с пеплом и несгоревшими костями, огромную кучу волос.
Это был филиал знаменитого Бухенвальда. Те же бараки, те же вышки с наблюдателями, та же колючая проволока под током, крематорий, те же собаки-овчарки, те же овчарки-люди. Страшное место, жуткое место. Узники работали по 15-16 часов, неделями их не поднимали на поверхность. Они считались засекреченными и были обречены на смерть. Когда производительность труда узника была уже недостаточной, дальнейший его путь лежал в крематорий.
Нас разместили по баракам по национальной принадлежности. Сколько же там было народа! Вся Европа. Нас хорошо кормили, разрешали свободно ходить по лагерю, но за ворота не пускали. На вышках маячили наблюдатели в американской форме. Мы пробыли там май, июнь и половину июля. Снова жили в полном неведении, что с нами будет. Потом на переговоры с американцами приехали представители советского командования. «Родина ждет вас!» — такими словами закончил свою речь представитель советской стороны.
Через несколько дней нас погрузили в большие машины и повезли в неизвестном направлении. Слышались разговоры: «Вот довезут до Франции, а там на корабль — и в Америку, их плантации обрабатывать». Спустя два-три часа машины подъехали к небольшой речке. Первая машина остановилась перед мостом, за ней — вся колонна. На противоположном берегу стоял стол, покрытый красной материей, стояли люди в красноармейской форме, держали флаги и говорили на родном русском языке. Духовой оркестр играл марши. Увидев все это, люди в машинах встали и заплакали.
Это был не тихий плач и даже не громкие рыдания. Это походило на рев раненого зверя — так вырывалась накопившаяся тоска по Родине….
В сентябре 1945 года мы вернулись в свою родную деревушку. На месте, где стоял дом, рос бурьян и торчали остатки от разобранной русской печки. Мы поселились в погребе, где прожили до лета 49-го. После жизни в лесу, после каторги у меня обострился суставной ревматизм и болело сердце. Мама страдала от головных болей и болей в сердце. А сестра теряла рассудок — надругательства и побои сделали свое дело. К концу своей недолгой жизни она окончательно лишилась памяти. Их давно уже нет на свете: ни мамы, ни сестры. Только я, инвалид второй группы, еще жива.
Я училась в школе, а летом работала в колхозе, где в ту пору все делалось вручную. Кто жил в послевоенной деревне, там, где «похозяйничали» немцы, тот поймет, как нелегко это было. Но я была на родной земле!
Потом я окончила педучилище, работала в школе. Вышла замуж за военного, много кочевала по Союзу. Работала, где была возможность, — на стройке, в книготорговле, в военкомате. Вырастила двух прекрасных сыновей. Есть у меня три внучки и один внучек. И самое мое большое желание — чтобы никогда не было войны, чтобы моим внукам даже во сне не привиделось то, что довелось испытать мне.
Прошло почти шестьдесят лет со дня окончания войны, но она не ушла из памяти тех, кого накрыла своим черным крылом.
Я тебя проклинаю, война…
Сколько жизней ты забрала,
Покалечила сколько людей,
Среди них — неповинных детей.
Люди! Услышьте призыв:
Чтобы каждый рожденный был жив,
Заградите дорогу войне.
Счастье, мир пусть царят на земле…

3.147.65.47