ДОРОГА К ХРАМУ

Празднику Сретения Господня не менее полутора тысяч лет. То есть порядку празднования, в Церкви, древней и необыкновенной встречи праведного Симеона с Богом.
Самому же событию, которое вспоминается на сороковой день после Рождества Христова, срок больший - два тысячелетия. И, наконец, закону, послужившему основанием для всего совершившегося в Иерусалимском храме в тот далёкий день, срок ещё более внушительный - приблизительно три с половиной тысячи лет. Приблизительно, потому что невозможно сказать, когда написал пророк Моисей свой свиток, названный Пятикнижием, в котором, в частности, заповедал женщине, родившей первенца мужского пола, принести на сороковой день жертву за него и очиститься через священническую молитву, и своего младенца поставить в храме пред Господом.
И Матерь Божия принесла своего младенца в храм, хотя и зачатие и рождение Его были чудесными, не такими, какие имелись в виду Законом. На руках у Неё лежал младенец и Господь; Законодатель, смирившийся до крайней человеческой беззащитности. И Она, не нарушившая своей девической чистоты, тоже не нуждалась в очищении. Как плод от дерева, так родился Христос от Девы.
Но нельзя, невозможно смирению и любви нарушать законы; благодать преклонилась перед законом и покорила его, он вырос в вечное знамение "встречи". Ещё можно сказать: общения. С вечным. Ещё: единства. Которое началось с узнавания. Святой праведный Симеон, пришедший в храм по вдохновению, необъяснимо, увидел вошедших, приблизился и......

ВСТРЕЧИ

Сретенье

Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил:"Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: Он - Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в Нем", - Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."...
И старец сказал, повернувшись к Марии:
"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
И.А. БРОДСКИЙ
Март 1972

СИМЕОН сразу, без расспросов, отягченный годами и радуясь близкому освобождению от неизвестности как от мрака, увидел в крохотном существе не простого младенца, но своего Владыку. Праведник принял в старческие руки сорокадневного Сына Марии и произнёс несколько странных слов. И эти слова с тех пор, в Церкви Христовой, провожают каждый уходящий день: "Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников, и славу народа Твоего Израиля". Это записано в Евангелии от Луки, во второй главе.
Кто из людей обладает таким чутьём? Как у Симеона? Единицы. А вообще такой вот способностью? Она заложена во всех.
Говорят, гнев ослепляет. А что просвещает? Кротость. Что гасит гнев или всякое возбуждение чувств, помрачающее мирную способность правильно понимать вещи и события? Трезвый и критический взгляд на себя. Не просто взгляд - глубокое сожаление о себе, или, иначе, слёзы покаяния. Они и гасят, когда нужно, и омывают, что следует. И если сердце становится чище, оно, по слову Самого Христа, приобретает свойство видеть и Самое Высокое - Бога, а также неявное отражение, негромкое действие в мире недремлющей заботы Божией о людях.
Мы не знаем за собой, не правда ли, никакого чрезвычайного старания об очищении ума и сердца, но полагая своё происхождение не от зверей, мы сохраняем в глубине души - вернее, долго не теряем - дар видеть, слышать, чувствовать красоту и правду и размышлять о Божием присутствии. Среди нас.
Дважды в последние годы, и всегда на исходе зимы, я слушал "отголоски" последней отечественной, великой войны. Промчался февраль вьюжный и колючий, и надвинулся рыхлый и тяжелый. В пасмурный день, в парке, меня окликнул пожилой человек, из отдыхающих. Это было семь или восемь лет тому назад.
- Вы священник?
На мой утвердительный ответ, без долгого вступления, как бы торопясь высказаться, чтобы не передумать, он сообщил мне, что в сорок пятом году, в Германии, молодым офицером, в припадке ярости застрелил пожилую женщину.
- "Как я не пытался на одну чашу весов нагрузить всех замученных, расстрелянных, изнасилованных, сожженных в печах и камерах русских женщин, девушек, старух, эта - на другой чаше - весит больше. Ни радость рождения своих детей, ни продвижение по службе, ни выход книг из печати, ни государственная премия, ничто...... Вечером, после радостей или торжеств, я ложился и знал, что она встанет рядом, что она меня не отпустит. Мама у меня была верующей, но ей я в первую очередь не смог бы сказать о том, что натворил. Никому. Я однажды буквально пробил, протащил строительство дома престарелых. Но я их в глаза не видел, этих стариков, знать не знал. Я понял тогда, что на таком пути компенсации или, как выразиться, прощения просто - нет. Я на войне прошагал три года и на моём счету не один, как тогда говорили, фриц. О тех, конечно, не болит душа. Понимаете, вы понимаете меня (он очень хотел почувствовать во мне понимание, во мне - молодом человеке, не имеющем и сотой доли его скорбного и мужественного опыта), моя совесть спокойна, она не болит ни о ком, кто мною лично, а таких - десятка полтора, убит в тех или иных действиях, непосредственных или приближенных к боевым".
Так же неожиданно, как начал, он сказал мне своё имя и, попытавшись улыбнуться, пошёл дальше по дорожке, сутулый, уставший. Я, увы, слушал и только кивал в ответ, но не нашёлся тогда, что сказать... в утешенье. Потом забыл, куда шёл. День, вроде бы, посветлел и сделалось теплее. И на душе.
И вот другой февральский случай, они оба вспоминаются мне в это время года. Позвали освятить квартиру пожилым супругам. Она, седая конопатая старушка, сухонькая, испуганная. Он, грузный, больной старик, по комнате ходит с трудом и говорит, хрипя и задыхаясь. Когда он начал свою историю о происшедшем под городком Хёрлиц в Восточной Пруссии, я приготовился услышать знакомое.
- "Не знаю, почему, - сипло, с натугой рассказывал хозяин дома, - я входил в Германию, готовый жестоко мстить. И вот, помню, под Хёрлицем, тишина уже сутки, мы идём, я и четыре солдатика, патрулём. А должно быть всё погашено. Могли и застрелить из засады, случаев много. А мы злые, как в песне...... благородная, вскипает. Тут вот сквозь ставни свет, и тут же погас. Я калитку ногой, ребят расставил, стучу. Открыли не сразу. Девушка, девчонка, лет четырнадцати.
- Вер ист хир? - спрашиваю. - Кто здесь?
Она отвечает, мол, она, малые дети, мать.
- Нох? - то есть, а ещё кто?
Но сам уже не слушаю и, как словно меня подтолкнуло что, хватаю её за волосы и в кухню, другой рукой срываю люк с пола, девчонку отшвыриваю к стене - она больно хватилась о полку головой и застонала - и, прижав автомат к бедру, пальнул вниз, в погребок. А сам думаю - припугну сволочей, пусть запомнят, как воевать с нами.
- Шнель, кричу, аус. Ну это, наружу давай! И уж собираюсь уходить, дело сделал, ужас навёл.
И что же? В погребе шорох. Поднимается, в форме, тёпленький; только что к ним забежал, что ли? Капрал, не разбираю, младший какой-то чин. Молоденький. Аж зелёный весь, и дрожит. Понимает, что его через минуту в палисаднике или здесь прямо и пристрелят.
Тут я посмотрел на девчонку, обозвал её, конечно, по-русски, что ж ты ... врёшь-то? А она от полки откачнулась и хрипло шепчет: брат, типа, ну, родной, прячется от нас, да и так понятно. Мутер, шепчет, Гот, ещё чего-то.
Потом сразу замолчала, ладони прижала к ушам и смотрит, как вопит - одни глаза.
Я, наверное, глядел на неё с такой досадой! Потом плюнул в погреб и показываю автоматом, фрицу этому, или хайнриху, давай, того, полезай обратно. Люк сам задвинул и вышел.
- Нормально всё, - говорю ребятам, - никого. Одни девки.
А оказался и правда брат её. Позже узнал, они мне в 65-м году написали, по номеру части нашли, по виду тоже, короче, отыскали. Семейные фото прислали. К себе звали сильно. Это всё уже, когда зажили раны. А в 45-м, тогда, нам из Хёрлица выдвигаться, утро, я туда-сюда, проверки. Смотрю - она, девчонка та, жмётся невдалеке. Хочет ко мне подойти.
- Чего надо?
- Хер официр, битте... - и мне свёрточек.
А у нас в те дни очень строго (после уже полегче было). Ничего не брать! Трибунал!
Я ей:
- Пошла отсюда вон, застрелю!
Она мне тогда прямо в руки картинку малюсенькую и бежать. Поскользнулась - утро ведь, ледок - волосы растрепались, вскочила и снова бежит, шляпочку такую с ушками на голове придерживает, скользит".
И он протянул мне, взяв со стола, икону в резной деревянной рамке, под стёклышком, выцветшую, но как-то благородно - Сикстинскую Мадонну.
- "Вот, берегу. Я вот не знаю, батюшка - я неправильно делаю? - я за эту Берту, она уже умерла, молюсь. Как тогда с её глазами повстречался......"
Рассказчик вдруг страшно закашлялся, стал вытирать платком губы и двумя толстыми пальцами полез в мятую пачку за сигаретой.

3.22.70.169