Бедный, бедный Юрий Ильич Фурса
Вот Юрий Ильич про меня опять: «Он не по одному положению конкретно ничего не опровергает, а просто оптом все отвергает». Окститесь, Юрий Ильич, это вы не можете ответить, как так вышло, что репрессии против командиров РККА вел предатель, террорист, мужеложник Ежов, назначенный на свой пост Сталиным. Вы говорите, что Ежов действовал правильно, уничтожая цвет РККА, но почему же тогда Ежов был расстрелян?
Вы его поддерживаете? Но вы не можете ответить. Вы в тяжелом умственном замешательстве.
А ваши ссылки на Гудериана мне вообще не интересны, это не Сталин уничтожал немецкие танки, а советские солдаты, часто бутылками с зажигательной смесью. Сталин их бросал в котлы на убой миллионами. Военачальник из него, прямо скажем, дерьмовый был. Хорошо, что нашлись получше, но ведь могли же ежовские костоломы и Жукова придушить, как манчжурского шпиона.
Вы спрашиваете: «У меня вопрос к антисталинистам, антисоветчикам. Вы обратили внимание, что все известные, выдающиеся современники Сталина, как наши соотечественники (в том числе пострадавшие в 30-е годы Королев и Рокоссовский), так и зарубежные (Рузвельт, Черчилль, Де Голь…) ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО высоко оценивали Сталина, как личность, и особенно его выдающуюся роль в победе над фашизмом».
Отвечаю. Одна часть этих случаев — классика психиатрического явления под названием «Стогкольмский синдром», когда жертва становится защитником террориста. А Сталин был классическим террористом, он свою власть удерживал благодаря отточенной системе репрессий, наркомы НКВД, как и нижестоящие цепочки исполнителей террора при Сталине были отъявленными палачами и убийцами — Ягода, Ежов, Берия, все они были поставлены на убийства и истязания граждан страны Сталиным.
Другая часть похвальбы в адрес тирана — просто дипломатический протокол, союзники не должны оскорблять друг друга, даже зная правду о том, что представляет собой Сталин. Вряд ли они обманывались, но — циники. Враг моего врага мой друг, да, сукин сын, но это наш сукин сын.
Кроме мерзавца Солженицына, который вам не нравится, есть много других замечательных авторов, свидетелей эпохи. Вам надо больше читать. Но тут проблема, вы не можете читать эти книги — всякий, кто хоть чем-то заденет вашего кумира Сталина, вам жутко не нравится, потому что вы — фанатик.
Есть актеры, очень хорошие и уважаемые — например, Георгий Жженов, 17 лет в лагерях как американский шпион просидел. И ненавидел Сталина, что понятно. Да что там — даже учебник истории КПСС, по которому я учился в институте, и тот осуждал сталинские репрессии и культ личности. Брежневская эпоха, 1982-й год.
То есть — нет, мне не стыдно, абсолютно не стыдно, быть с такими людьми. Стыдно мне было бы со сталинистами.
Вы пишете про какой-то там вирус антисоветизма.
Какой еще антисоветизм, вы о чем? Советы при СССР были декративной ширмой, почетным представительством. Они ничего не решали, покорно голосовали по указке реальной власти — КПСС. Это очень близко нынешней системе, только вместо КПСС — едросы и их аппарат, а депутаты из едросов покорно поднимают руки за то, что им положит на стол едросовские аппаратчики — истинные правители России, представители вертикальной путинской хунты. Сейчас, правда, в совет может случайно избраться оппозиционер и начать мутить воду, а при коммунистах это было полностью невозможно. Выборов-то не было! Сейчас расскажешь школьникам — уже и не поверят, как это может быть избирательный бюллетень, где один человек? Но это реальность СССР. Кандидата определяли комитеты КПСС соответствующих уровней — райкомы, обкомы, ЦК. А роль граждан сводилась к тому, чтобы прийти на участок пирожков пожрать и бросить бумажку за этого назначенца. Кандидатов выбирали по разнарядкам — столько-то рабочих, столько-то учителей, столько-то женщин. Да, конечно, нормальные люди в основном, обычные трудяги, от которых вообще ничего не зависело. За что их ненавидеть, какой там еще антисоветизм? Система была абсурдной, идиотской на 200 процентов (при Путине на 146), и она сгнила, всем надоела. Не эта ширма была ужасом для страны, это только декорация.
А ужас был как раз сам Сталин, известный убийца старых большевиков и коммунистов. Если человек последовательно убивает коммунистов — он, собственно, кто? Он и есть антикоммунист, вроде как логично. Читаешь биографию видного ленинского сподвижника, одного, другого, десятого — погиб в репрессиях, арестован как враг народа, расстрелян, сослан на Колыму, застрелился, ожидая ареста, закопан на Коммунарке, жену отправили в лагеря за недонесение, детей загнали в лагеря для детей врагов народа.
Вот был такой ярый антикоммунист в США, сенатор Маккарти, жупел для СССР. А сколько он убил коммунистов? Да ни одного. «Гонения» представляли собой увольнения с казенной службы.
А сколько коммунистов получили пулю в затылок при Сталине? Как бы не больше их полегло от рук сталинских палачей, чем даже от армии Гитлера. Юрий Ильич, возьмите список руководителей советского комсомола. По-моему, один всего уцелел при Сталине, и то, видимо, случайно, остальные все враги и казнены.
Вот он и есть — настоящий антикоммунист, убийца множества советских коммунистов и комсомольцев, Иосиф Джугашвили-Сталин. Можно подумать, вам об этом неизвестно.
Среди поездных знакомых, ехавших с нами в одном вагоне, был американец Файмонвилл [1 — В «деле» Г. С. Жженова американец назван Файвонмилем.].
Он ехал во Владивосток встречать какую-то делегацию своих соотечественников.
Файмонвилл, как и остальные пассажиры вагона, не только терпел шум, производимый нашей компанией, но и сам охотно принимал участие во всех наших дурачествах и играх. К тому же Файмонвилл прекрасно говорил по-русски.
Нам безразлично было — американец он, негр или папуас! Иностранцев мы рассматривали исключительно с точки зрения наличия хороших сигарет.
В Хабаровске мы распрощались с нашими попутчиками, поскольку дальнейший наш путь лежал по Амуру, пароходом.
Вторая «преступная» встреча с Файмонвиллом состоялась через полтора месяца в Москве, на вокзале, в день возвращения нашей киногруппы из экспедиции. Файмонвилл с этим поездом встречал кого-то и, увидев нас, поздоровался, и мы в ответ шумно, со смехом приветствовали его как старого знакомого.
И последний раз я видел Файмонвилла через несколько дней в Большом театре, на спектакле «Лебединое озеро». Со мной были мои друзья — Вера Климова и ее муж Заур-Дагир, артисты Московского театра оперетты. В антрактах мы разговаривали с ним о балете, об искусстве вообще, курили сигареты (его сигареты).
Прощаясь в этот вечер с Файмонвиллом, я пожелал ему здоровья, поблагодарил за внимание, сказал, что уезжаю домой, в Ленинград, короче говоря, как можно вежливее дал понять, что эта встреча с ним последняя. На мои дипломатические зигзаги он ответил: «Пожалуйста. Вы не первый русский, который прекращает знакомство без объяснений. Поступайте как вам угодно, — хотя я и не понимаю этого».
Что я ему мог ответить? Что иностранцев мы боимся как черт ладана? Что в стране свирепствует шпиономания? Что люди всячески избегают любых контактов с ними, даже в общественных местах, на людях, в театрах?… Я предпочел промолчать.
Вот и все мое знакомство с этим человеком. Никогда больше я его не видел и ничего о нем не слышал.
Прекратил знакомство не потому, что убедился в преступных намерениях этого человека, — Файмонвилл не давал ни малейшего повода заподозрить его в злом умысле, он всегда был вежлив, тактичен и никогда не касался в разговоре никаких тем, кроме общих разговоров об искусстве, кино и театре.
Я же не допускал и мысли, что могу в чем-то преступить норму поведения советского артиста и гражданина, — поэтому это случайное, всегда проходившее на людях, краткое знакомство не могло родить во мне ни малейших подозрений и страхов. Я был типичный молодой артист, окрыленный первыми творческими успехами в кино и рвавшийся в дальнейшую работу. Жизнь для меня была самой прекрасной и светлой!
Я был молод, наивен, упоен жизнью и уверен в своей лояльности гражданина СССР.
В октябре 1937-го я вернулся в Ленинград. В особом отделе 15-го отделения милиции мне сообщили о прекращении моего дела, разорвали при мне подписку о невыезде, пожали руку и сказали: «Живи и работай!»
И я жил и работал вплоть до 4 июля 1938 года.
Ночью 5 июля я был арестован. Мне было предъявлено обвинение в преступной, шпионской связи с американцем.
Действительно имевший место факт моего безобидного знакомства с иностранцем следствием был оформлен как преступный акт против Родины.
Бандиты, выродки рода человеческого в офицерских мундирах НКВД всячески принуждали меня подписать сочиненный ими сценарий моей «преступной» деятельности.
Меня вынуждали признаться, что Файмонвилл завербовал меня как человека, мстящего за судьбу брата…
Что я передал ему сведения о морально-политических настроениях работников советской кинематографии… (?!)
Сведения об оборонной промышленности г. Ленинграда и о количестве вырабатываемой ею продукции… (?!)
Сведения о строительстве г. Комсомольска-на-Амуре… (?!)
Даже комментировать эту очевидную чушь не хочется, противно.
Кому и зачем понадобилось из меня — человека, только вступающего в жизнь, полного сил, энергии, желания работать, приносить обществу пользу, — делать преступника?
Рассказываю вкратце, как проходило следствие.
На одном из первых допросов, когда я несколько суток стоял на «конвейере»[2 — Так назывался допрос, когда следователи меняются, а подследственный сутками продолжает стоять — сесть ему не позволяют.], начальник Отделения КРО спросил меня, почему я упрямлюсь и не подписываю показаний?
Я ответил: «Написанные мною и подписанные мною показания вас не устраивают — вы их порвали. Показаний же, сочиненных следствием, я не подпишу. Это ложь! Совесть и достоинство не позволяют подписывать ложь». На это он заявил мне: «Слушай меня внимательно. Это я говорю тебе — старший лейтенант Моргуль!… Ты подпишешь показания не такие, какие есть у тебя, а такие, какие нам нужно. Запомни это. Ты один — нас много!… Будешь сопротивляться день, два, неделю, месяц — не поможет! Устанет с тобой один следователь, его сменит другой, третий и т. д. Нас много — ты один! Запомни это… Все равно подпишешь, никуда не денешься… И не таких ломали. Уж как-нибудь ты у меня пять лет на Камчатке отработаешь!» — после чего дал мне пинок под зад и выгнал в камеру.
На следующем допросе я спросил: зачем все это? Следователь П. П. Кириленко ответил: «Так надо». Он, вероятно, был человечнее своего начальника, потому что добавил: «Семье контрреволюционера нет места в городе Ленинграде. Надо было не быть дураком и уезжать вместе с родными в высылку, в Казахстан, а не сопротивляться».
Все дальнейшие допросы не отличались оригинальностью. Меня продолжали мучить на длительных допросах без пищи, воды и сна… Я стоял… На мне демонстрировали всякие моральные и физические методы воздействия и запугивания, ничего общего не имеющие с моим юношеским представлением о ведении следствия в советских тюрьмах.
В конце концов сломили, конечно, мою волю, и, отчаявшись во всем, на одном из тяжелых допросов я подписал ложный, сочиненный следствием сценарий моих «преступлений».
Что это, малодушие с моей стороны? Трусость?… Нет! Это был момент потрясения, глубочайшего отчаяния — мне было все равно, лишь бы оставили в покое.
Очень страшно, когда с понятий Справедливость и Человечность впервые вдруг сорвали все красивые одежды… Мне было только 22 года. Я боялся не физических увечий, нет, — может быть, я и вытерпел бы их, — я боялся сумасшествия. Любое сопротивление бессмысленно перед жестокостью! Знать бы, во имя чего ты принимаешь муки, — было бы легче!
Нелегко перечислять прелести ежовских допросов, добавлю только, что при следующем вызове к следователю я потребовал зафиксировать мой категорический отказ от подписи под протоколом, полученной насильственными методами принуждения. Мне отказали. В камере я потребовал бумагу для заявления. Мне отказали. Бумагу требовали многие. Мы объявили голодовку — бесполезно. Никто ее даже не зафиксировал. Нам рассмеялись в лицо и пригрозили в случае упорства тюремным карцером.
Лишь в тюрьме «Кресты», куда я был переведен на «консервацию», с трудом удалось получить бумагу для заявлений.
В какие только адреса я не жаловался! Писал на имя начальника тюрьмы, прокурору по надзору, Верховному прокурору, Калинину, Сталину — бесполезно!… Все мои протесты и жалобы попадали куда угодно, только не в дело. Свидетельством тому следующий случай: осенью тридцать восьмого, когда наконец посадили Ежова, новое руководство НКВД, утверждая себя, сделало попытку или видимость пересмотра некоторых следственных дел.
Меня вызвал новый следователь и… потребовал подтвердить ложный протокол (!!!). Я отказался, в свою очередь потребовав оформить мой отказ протоколом.
В этот момент в кабинет вошли несколько человек комиссии во главе с человеком, к которому остальные относились с особым почтением. Пользуясь случаем, я обратился к этому лицу и повторил свой протест. Я заявил, что неоднократно писал жалобы в разные инстанции.
Этот человек спросил следователя, есть ли в моем деле эти заявления. Явно смутившись, следователь ответил, что вообще они, дескать, есть… но… в деле их… сейчас нет, — они там… в Управлении.
На это человек, возглавлявший комиссию, ответил: «Чтобы заявления подследственного были не там, а здесь!» — и показал пальцем на мое дело.
Когда комиссия ушла, следователь, замахнувшись на меня чернильницей, заорал, что я его компрометирую, что буду еще в этом раскаиваться, когда снова окажусь во внутренней тюрьме НКВД, и прекратил допрос.
В декабре 1938 года меня действительно перевели на Шпалерку и потребовали расписаться в окончании моего дела.
Я заявил, что до тех пор, пока к делу не будут приобщены мои заявления об отказе от подписи под ложными протоколами, добытыми преступными, насильственными методами, я не возьму в руки ручку.
Мне насильно всовывали ручку в руки, я выбрасывал ее… мне всовывали снова, я снова выбрасывал… Под дикий мат и крики полутора десятков человек меня пытались принудить подписать окончание следствия… Я стоял на своем. Наконец кто-то из них крикнул: «Да черт с ним! Зря время теряем. Дайте ему бумагу — пусть пишет».
Мне кинули лист бумаги, и под хохот и матерщину этих «черных мальчиков», по команде старшего оказывавших на меня психическое воздействие, я кое-как, зажав уши, чтобы сосредоточиться, написал отказ.
Думаю, что усилия мои были напрасны. Тогда следствие произвольно перенумеровывало страницы дела, выдирая из него любое, что было неугодно, и внося то, с чем не хотели знакомить подследственного. Я был неопытен, подавлен морально — обмануть меня было нетрудно.
И все же у моих мучителей что-то не получалось. Прокуратура дважды возвращала мое дело на доследствие и переследствие, вместо которого меня принуждали подтвердить ложные протоколы и подписать окончание дела.
Весной тридцать девятого начальник тюрьмы «Кресты» и тюремный врач, искавший на моем теле следы побоев, хором пророчили мне свободу. Тот факт, что я долго мотаюсь между двумя тюрьмами, говорили они, — хороший признак! Значит, трибунал мое дело бракует, не принимает к слушанию.
«Хороший признак» завершился постановлением внеконституционного судилища, именуемого Особым совещанием НКВД СССР, заочно отправившего меня на пять лет в исправительно-трудовые лагеря.
Старший лейтенант Моргуль, предсказавший мне пять лет Камчатки, ошибся только в географических подробностях — меня этапировали на Колыму.
Ирония судьбы! В это же время мои родители и родные были возвращены из высылки. Ее признали незаконной.
Дальше следует:
Колыма… Золотые прииски… Война. Конец заключения в 1943 году. И новая официальная бумага с гербами — и еще двадцать один месяц лагеря…
Если вас с Фурсой поставить на конвейер, описанный в мемуарах, вы с Фурсой и часа бы не продержались.
Причем в пользу любой разведки.
Смог бы он отвертеться, что не немецкий шпиен?
Врядли.
Никакой законности при Сталине не было, по морде Фурсе надевали бы палачи с Лубянки, все подписал бы и лежал бы сейчас на Коммунарке, в братской могиле.
И на рассказывал бы дуракам о славном дяде Джо.