Нам с рожденья дарованы души…

Хроника трех империй

I.

Империя Номер Один - загадка. Замок без ключа. От пальм до арктических льдин - разлапистый штамп кумача. Cтрана неизменно права размахом деяний и слов. А хлеб - он всему голова в отсутствие прочих голов. Разбитый на кланы народ мечтал дотянуться до звёзд; а лица идущих вперёд cтандартны, как ГОСТ на компост. Придушены диско и рок. Орлами на фоне пичуг - Михайлов, Харламов, Петров, Плисецкая и Бондарчук. Но - не было глубже корней: попробуй-ка их оторви!.. И не было дружбы прочней и самозабвенней любви. Хоть ветер, сквозивший на вест, дарил ощущенье вины, холодное слово "отъезд" заполнило мысли и сны. Под баховский скорбный клавир, под томно пригашенный свет нам выдал районный ОВИР бумагу, что нас

больше нет.

II.

От хип-хопа и грязи в метро невозможно болит голова. Что сказали бы карты Таро про Империю с номером два; про страну, где святые отцы, повидав Ватикан и синклит, изучив биржевые столбцы, превращают мальчишек в Лолит; про страну, где юристов - как мух, и любой норовит на рожон; про страну моложавых старух и утративших женственность жён?! О, Империя с номером два, совмещенная с осью Земли! - прохудились дела и слова, а мечты закруглились в нули... Но и в ней - наша странная часть, выживания яростный дух, не дающий бесследно пропасть, превратившись в песок или пух... Хоть порой в непроглядную тьму

нас заводит лихая стезя - нам судьба привыкать ко всему, потому как иначе - нельзя.

III.

В Петербурге, Детройте и Яффе,

наподобие дроф и синиц,

мы не будем в плену географий

и придуманных кем-то границ.

Нашим компасам внутренней боли,

эхолотам любви и тоски

не нужны паспорта и пароли

и извечных запретов тиски.

Да услышит имеющий уши,

да узнает считающий дни:

нам с рожденья дарованы души.

Говорят, что бессмертны они.

И они матерьялами служат

для Империи с номером три...

Две Империи - где-то снаружи,

а одна -

всех важнее -

внутри.

Вакансии

Вакантно. На душе поют ваганты про власть вина, про глупый политес, про то, как дистрофичные Атланты страдают недержанием небес, про аховые цены на сосиски, про чайку по прозванью Ричард Бах, про урожай бобов в Ханты-Мансийске, который всех оставит на бобах, про то, как Сивку горки укатали, и впереди экзамены опять. И что-то есть в нестройном их вокале, так явно оставляющем желать...

Вакантно. Вместо Гегеля и Канта в душе - сквозняк и тонны чепухи. И в стены слепо тычутся стихи - ублюдочные отпрыски таланта, никчемного значением своим, незримого порою самым близким в преддверии ухода по-английски в безличностный и тусклый прах и дым...

Мне истины милей с обратным знаком, которые не мажутся на хлеб... Я сам себе и житница, и склеп, дожив до сорока с изрядным гаком... И смысла жизни так и не познав, пересчитав потери и убытки, включаю вместо Малера и Шнитке бесхитростный мотивчик "What Is Love?".

"Вакантно" (словно вывеска в мотеле -

мол, есть места, недорого совсем)...

Всё меньше средств для оправданья цели.

Всё меньше жизни. И всё больше тем.

Мы все, Сизифы, камни в гору тащим,

а для меня, вдобавок ко всему,

Придуманное стало Настоящим,

и очень близким сердцу и уму.

В душе с комфортом селятся пустоты,

создав вeб-сайт с названьем "Счастья.net".

A на вопросы: "Что ты?" или "Кто ты?"

пожатье плеч - единственный ответ.

Когда-нибудь, пробыв в небесном трансе,

и на судьбу ничуть не ополчась,

займусь я заполнением вакансий,

но не сейчас.

Простите.

Не сейчас.

Транзит

Мы когда-то смеялись, и мелочи нас не бесили.

Только время ушло. Оплыла стеарином свеча.

Мы сумели освоить науку безумных усилий

и срастились с бурлацкой бечевкою кожей плеча.

Мы надежны, как банк. Мы храним при себе потайное.

Окружающий воздух горючим молчаньем пропах...

Я люблю тебя, жизнь, несмотря на оскал паранойи

на холодных твоих, не знакомых с улыбкой губах.

Наш бикфордов шнурок всё короче, безудержно тлея...

Только память порой, как руины, стреляет в упор...

Но пасется всё в тех же отрогах сизифово племя.

И укор дарвинизму - естественный этот отбор.

Мы с тобою по классу терпенья давно уже профи.

Нам привычней, когда без шампани да без конфетти...

Мы нальем себе кофе на нашей транзитной Голгофе

и возьмем перекур.

Потому что нам дальше идти.

Жили-были дед да баба...

От жары превращался асфальт в раскаленную лаву,

изнывали от пекла деревья, народ и дома...

Третьеклассник за стенкой учил сонатину Кулау.

Он был явно не Рихтер. И это сводило с ума.

Из квартиры четырнадцать духом тянуло борщовым;

надрываясь, соседка авоськи домой волокла...

Доминошники дружно вбивали эпоху Хрущева

в потемневшую, в пятнах от пива, поверхность стола.

Шестилетнему мне эта жизнь не казалась короткой,

ожидание будущих дней не грозило бедой...

Дед и бабка меня соблазняли картошкой с селедкой,

говорили: "Поел бы, внучок... До чего ж ты худой..."

И они ни журналов, ни книг, ни газет не читали.

Не слыхали о Байроне, По и аббате Прево...

Им досталось от века. Отныне на их пьедестале

были дети и внуки. И больше, считай, никого.

Что им слава земная, и мене, и текел, и фарес?! -

им хватало других, пусть не слишком глобальных, задач:

беспокойно глядеть из окна, преждевременно старясь,

на худого внучка, беззаботно гонявшего мяч.

Не герои ничуть, не носители горнего света

для эпохи, во время которой и ветер затих...

Что я мог понимать в то горячее душное лето,

в то последнее лето, живыми заставшее их?!

Облади-облада

Холода у нас опять, холода...

Этот вечер для хандры - в самый раз...

В магнитоле - "Облади-облада",

а в бокале черной кровью - "Шираз".

И с зимою ты один на один,

и тебе не победить, знаешь сам...

Не до лампы ли тебе, Аладдин,

что поныне не открылся Сезам?!

И не хочется ни дела, ни фраз,

и не хочется ни проз, ни поэз...

Проплывают облака стилем брасс

акваторией свинцовых небес.

Но уходят и беда, и вина,

разрываются цепочки оков

от причуд немолодого вина

и четвёрки ливерпульских сверчков.

Ничему ещё свой срок не пришел,

и печали привечать не спеши,

если памяти чарующий шёлк

прилегает к основанью души.

Так что к холоду себя не готовь,

не разменивай себя на пустяк...

(Это, в общем-то, стихи про любовь,

даже если и не кажется так).

тюбик

Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще.

А в ванной - тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий.

Когда он где-то - невыносимо.

И жизнь чернеет, как Хиросима.

Она - как робот. Ее Азимов с нее и пишет свои законы.

Ее глаза - как глаза иконы.

Его любовь - словно код Симсима.

Ему открыты ее пенаты; она и речка, и переправа...

А он - женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право.

Ей больно думать: с чужим-то мужем!

Но быть одной многократно хуже.

Иначе - темень. Иначе - стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.

Весь свет окрестный сошелся клином

на нем. Ей больше никто не нужен.

Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы.

И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы.

Слегка помялась его рубашка.

Его ждет дома дочурка Машка.

Сказать, что всё это рай - натяжка, и это будет звучать манерно.

Но без него ей настолько скверно,

что даже думать об этом тяжко.

Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость...

Она давно отучилась плакать, ведь слёзы - слабость. Нельзя, чтоб слабость.

В колонках тихо играет Брубек.

Зубная паста. Всё тот же тюбик.

Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе.

Зато она его очень любит.

И он ее очень любит.

Тоже.

http://www.litsovet.ru/index.php/author.page?author_id=8722

3.145.199.182