Между первой и второй

Я люблю, я люблю, я люблю.

Иных слов я найти не могу.

Шарль Азнавур.

Я очень хорошо помню свой первый поцелуй с девушкой, который был мне наградой за благородство и отвагу. Поцелуй не страсти, а благодарности. Мы увлеченно играли в песочнице с одноклассницей. Песок после дождя был вязкий, поэтому, ловко орудуя совками, у нас хорошо и споро строились замки, прорывались тоннели. Но некоему Вовке, из параллельного 1в, не понравились наши песочные творения. Возможно, из чисто мужской зависти. Со мной девочка играет в песочнице, а с ним нет. Шагнув в песочницу и вырвав из рук моей одноклассницы совок, он принялся крушить наши замки. Девочка от обиды и несправедливости заплакала. Может быть, и не заплакала. Я не помню. Всего на всего предполагаю, что женщины всегда плачут от обиды и несправедливости. Я растерялся и даже немного испугался. От испуга толкнул Вовку, но так резко и сильно, что, упав, он стукнулся головой о край песочницы и заплакал. Я вырвал из его руки совок и передал своей однокласснице. Справедливость восторжествовала, страх прошел.

- Завтра я расскажу о твоем хорошем поступке Анне Ильиничне, - сказала девочка и неожиданно чмокнула меня в щеку. Я не помню поцелуя, но запомнилось мое состояние – радостное и легкое. Не знаю, от поцелуя ли, или оттого, что наша учительница совсем скоро узнает о моем смелом и благородном поступке. В тот момент я был готов десять таких вовок разогнать взашей. Но был только один Вовка из параллельного 1 в, который продолжал всхлипывать, при этом, угрожая мне своим старшим братом, которому он все расскажет, и тот от меня мокрого места не оставит.

Второй поцелуй был уже мой. В двенадцать лет я поцеловал девочку, которая была на два года меня моложе, и звали ее Вика Родригес. Ее папа был настоящим испанцем, попавшим в СССР еще в детские года, а мама – татаркой. У Вики были длинные волосы, скуластое лицо и прозвище «креолка», которое мы дали ей, начитавшись Майн Рида. Наши отношения были настолько серьезны, что во дворе, завидя нас, кричали: «Тили-тили тесто, жених и невеста». А ее мама, встречаясь со мной на улице, всегда интересовалась: «Как дела? Как учеба?» Наши встречи длились бесконечно долго – целых два месяца. Но однажды Вика подошла ко мне и печально сообщила, что завтра переезжает на новую квартиру. Новость ошеломила меня, я даже растерялся, не зная, как отреагировать. Получается, что прогулкам во дворе конец, но я должен же узнать о ее чувствах ко мне, поэтому, набравшись смелости, спросил ее: «Ты ко мне относишься положительно или отрицательно?» Вика, не задумываясь, ответила: «Конечно, положительно». Моя благодарность к ней была безмерна. Такая красивая девочка относится ко мне положительно. Я подошел к ней и по понятной неопытности неловко поцеловал ее в щеку: « Я обязательно приеду к тебе».

Но не приехал, так как не знал ее нового адреса. Да и к тому же у нас был такой замечательный двор, столько разных занимательных игр, что никуда и не хотелось ехать.

За первым поцелуем последовал второй, третий, пятый.

Потом, как и полагается, в шестнадцать лет пришла первая любовь. Первая любовь училась со мной в одном классе, и ее звали Лена. Сначала мы бродили с ней по улицам, говоря о всяких глупостях, иногда я читал стихи. Глупости и стихи надоели, захотелось уединения и интимности – стали ходить в кино. Как только начинался фильм, я клал руку ей на колено. Лена не возражала. Пока шел фильм, моя рука сантиметр за сантиметром продвигалась вверх под платье, делая кратковременные остановки, чтобы проверить реакцию моей девочки. Моя девочка не возражала. За полтора часа моя рука добредала до ее трусиков, дальше пути не было, да и к тому же заканчивался фильм. Но походы в кино уже не удовлетворяли моего любопытства. Хотелось большего. Чтобы все было, как в романах Золя. И однажды неожиданно сказал ей: «Знаешь, Лена, я, кажется, тебя люблю». Она ничего не ответила, но позволила расстегнуть кофточку и залезть рукой под лифчик. Большего в тот день я позволить себе не мог, так как на улице начал накрапывать дождь. Но зато я, как собака Павлова, теперь точно знал, что после слов «я тебя люблю» могу побродить рукой по интимным местам той, к которой эти слова и были обращены.

Наконец, представился случай, который обязательно представится, если сильно хочешь. Я был у Лены дома, родители в ближайшие два часа не ожидались. И произошло то, что и должно было произойти: мы теперь не только сидели за одной партой, но и имели общую постель. Правда, если за одной партой мы были по пять-шесть часов, то в постели проводили время не более получаса.

В семь утра просыпаюсь. В семь пятнадцать выхожу из дома. В семь двадцать пять я у Лены. Родители уже на работе. Лена в ночной рубашке и халате. Мы идем в ее комнату. Я раздеваюсь, оставаясь в трусах, майке и носках, чтобы сэкономить время и не опоздать в школу. Лена «шла на золотую медаль», и нам нельзя было опаздывать. Она снимает халат, и мы ложимся на очень узкий диван. Несколько мгновений мы лежим, тесно прижавшись, друг к другу, наконец, я произношу свои «я тебя люблю», мы синхронно переворачиваемся - девочка подо мной. Я приспускаю трусы сначала Лене, потом себе. Чтобы Лена не «влетела» я предохранялся в кулак. Презервативов у меня не было. Я несколько раз заходил в аптеку, но каждый раз чувство чего-то позорного и постыдного останавливало меня. Один раз даже подошел к отделу, но от страха не смог выговорить слово «презерватив». В восемь двадцать пять мы уже в школе, и раскладываем на парте тетради и учебники.

Первая любовь ушла вместе со школой. Я поступил в институт в Москве, а Лена в Ленинграде. И даже в первые студенческие каникулы наши пути не пересеклись. Она приехала на каникулы домой, а я впервые поехал в Ленинград. В тот первый приезд город мне жутко не понравился. Знойкий ветер выдувал всякое впечатление о городе.

Следующие женщины доставались мне легко. То ли я был такой обаятельный, то ли они такие доступные, но я научился спать с ними без своих «я тебя люблю» и, не предохраняясь в кулак. Я начал замечать за собой, что стал оценивать женщин по единственному критерию: даст – не даст.

Но неожиданно случилось так, что полюбил девушку с замечательным именем Анна. Анна была удивительно начитанная и отзывчивая на прекрасное . Наши свидания проходили в прогулках по Москве, в посещениях театров и музеев. Мы держались, за руки, нежно и трепетно целовались в губы. Я настолько был счастлив общением с Аней, что даже и не помышлял о сексе. Боялся грубой физиологией вспугнуть очарование любви. Нет, я бы не отказался, но очень хотелось, чтобы было красиво, а не так, как у Золя и у меня, поэтому я и не говорил свои «я тебя люблю», а читал ей стихи.

Мы стояли на Ленинских горах, облокотившись на парапет. Я держал ее руки в своих и не видел никакой панорамы Москвы. Ее волосы, слегка развевавшиеся от ветра, касались моего лица. Я утыкался губами в мочку уха, и то ли целовал, то ли читал стихи.

Я, перебрав весь год, не вижу

Того счастливого числа,

Когда всего верней и ближе

Со мной ты связана была.

- Это ты мне написал? – повернувшись ко мне, спросила Анна.

- Написал не я, но читал для тебя.

- Ой, как здорово написано. Почитай еще.

Другой девушке, я бы не простил такого вопиющего незнания классиков советской поэзии, но только не Анне. И я еще час читал ей стихи. Смею утверждать, что она была потрясена.

В тот вечер мы долго не могли расстаться, говоря, друг другу: «Еще чуть-чуть, и по домам». После каждого стихотворения следовал затяжной поцелуй. Целовалась Анна не ахти, но это было не важно, так как после пятого стихо-поцелуя она сказала мне: «Володя, ты такой замечательный, и очень нравишься мне». Есть! Она фактически призналась мне в любви. Уже знакомая легкость охватила меня, и я даже поспешил проводить Аню домой. Хотелось побыть одному, чтобы еще раз пережить восторг от признания любимой девушки. В ту ночь долго не мог не заснуть. Ко мне пришла любовь, вторая по счету. И уже прикидывал, где мог бы встретиться с Анной в более интимной обстановке, чем на улице.

Не смог заснуть и в следующую ночь, но уже от горя и безысходности. Я был сброшен с горы по имени Счастье. Из покорителя вершин в одночасье превратился в жалкого бродягу, стоящего у подножия. Ко мне пришло несчастье.

Этим несчастьем стала Ольга, одна из тех, с которой я не предохранялся в кулак и которая в то злополучное утро, встретив меня в институте, сказала:

- Володя, нам надо поговорить.

Я моментально сник, от вчерашней радости не осталось и следа. Всем своим нутром почувствовал недоброе. И, тем не менее, надеясь на чудо, как можно развязнее произнес:

- Ну что ж, пойдем, поговорим.

Мы отправились на «собачку, так на студенческом жаргоне из поколения в поколение называли полуподвальное помещение в институте.

- Я слушаю тебя внимательно. О чем будем говорить?

- О том, что я беременна. Как тебе эта новость?

Я предполагал что-то в этом роде, но, чтобы вот так сразу, как обухом по голове. Помнится на мое «я тебя люблю» она отреагировала деловито спокойно. Выключила свет, разделась и позвала меня. Утром я обнаружил, что не только не люблю ее, но и внешне она мне не интересна: коротко-стриженые белесые волосы, широкий курносый нос и очень маленькая грудь. Но с ней было удобно: по первому зову шла в постель. Нередко, проводив Анну домой, я отправлялся к Ольге. Хотелось снять напряжение после встреч с Анной.

- А ты уверена? – только и нашелся я спросить.

- Уже почти три месяца уверена.

- Почему же ты мне сразу не сказала. Могли что-нибудь придумать.

- Это про аборт, что ли говоришь? – зло, как мне показалась, спросила Ольга.

- Почему про аборт. С родителями можно было посоветоваться. Может быть, что-нибудь и придумали, – от страха нес абсолютную несуразицу, но я должен был что-то отвечать. И еще в мозгу свербило: «Все, прощай моя дорогая Анна». И еще: «Лучше бы предохранялся в кулак».

- Володь, ты хоть понимаешь, что говоришь. « С родителями посоветоваться». Ты лучше скажи, что мне делать?

В Ольгином голосе послышались жалобные нотки. И страх мой немного унялся от ее «что мне делать». С годами обратил внимание на одну закономерность: от страха во мне просыпается благородство. Могу хамить, грубить женщине, быть капризным, но как только накатывает страх…

В общем, я женился на Ольге, а любовь к Анне, пронизанная восторгом и поклонением, была разрушена. По началу я собирался соорудить Анне прощальное письмо, исполненное горечи и отчаяния от невозможности продолжать наши отношения. Я даже сочинил несколько строчек прощального письма: «Дорогая, моя Анна. Если бы ты знала, как я тебя люблю. Я не представляю жизнь без тебя, но судьба распорядилась иначе»… Но случилось все гораздо проще – я перестал ей звонить и отвечать на звонки.

Ольга не знала об Анне, по крайней мере, я о ней никогда не рассказывал. Она и в дальнейшем не знала или не хотела знать о моих женщинах. Всем укладом нашей семейной жизни подчеркивала, что никогда не забудет мой благородный поступок, а в душе, как подозреваю, ненавидела меня за то, что я был принужден на ней жениться. Меня же эта вынужденная женитьба угнетала только первое время. Потом привык. И даже находил определенные прелести в браке. На протяжении первых десяти лет на удивление ровной нашей семейной жизни я так и не полюбил Ольгу. Хотя, когда родилась дочь, показалось, что мне эта женщина небезразлична. Я каждый день ходил к роддому и кричал что-то радостное и несусветное. Но это только показалось. Ольга была еще в роддоме, а я уже говорил свое «я тебя люблю» очередной женщине, аккуратно подворачивая ее под себя».

Я отложил последний листочек. Какая странная судьба у этих полу наивных, полу циничных записей, сделанных мной двадцать пять лет назад. Сегодня сорок дней, как умерла Ольга. Сорок дней, как я вдовец. Ольга умирала долго. Последние два года она больше лежала по больницам, чем находилась дома. Два года большой срок, и я привык к ее отсутствию. Я почти каждый день навещал ее в больнице, ухаживал за ней дома. Она оставалась моей женой, а я был ей нянькой, другом, санитаром, но только не мужем. Чего не могла сделать жизнь, сделала болезнь: она развела нас. И смерть Ольги только формальность в нашем разводе. Даже мой последний поцелуй на кладбище был поцелуем благодарности за то, что так все разрешилось. Когда гроб с ее телом опустили в могилу, испытал облегчение. Я похоронил ее еще тогда, когда болезнь окончательно превратила нестарую женщину в высохшую мумию, неспособную передвигаться без посторонней помощи. Я жалел ее, сочувствовал, но ясно понимал, что только смерть избавит нас от этого жестокого и унизительного для обоих положения. Возможно, со временем почувствую ее отсутствие, обнаружу пустоту, которую некем и нечем заполнить. Наверняка так и будет. Все-таки вместе тридцать пять лет.

Сорок дней я старался не думать и вспоминать об Ольге. И вот настало время ворошить прошлое. Среди почетных грамот за общественную работу и доблестный труд, пожелтевших вырезок из газет я нашел эти мои листочки, аккуратно сложенные в конверт. Я сам давно забыл об этой полу литературе, полу исповеди. Но, как они попали к Ольге? Я вроде собирался еще тогда же выкинуть свои записи. Все равно книги не получилось. Жаль, конечно, что я не могу спросить у нее. Да и так ли уж это важно сегодня. Удивительная все-таки она была женщина, столько лет носить в себе обиду и при этом любить меня. А что ей было больно и обидно вне всяких сомнений.

«Любить меня». Мои записи, правда, но это тогдашняя правда. Потом многое изменилось. Жаль, что Ольга не может подтвердить мои слова.

Она тогда сказала мне:

- Знаешь, Володь, я устала от тебя. Давай разойдемся.

Я был изумлен и ошарашен ее словами.

- Как разойдемся? А куда я денусь? А как же дочь?

- Пока поживешь у мамы. А дочь, я думаю, ты будешь видеть даже чаще, чем сейчас.

- Что же такого случилось, что ты так решила. Ведь мы так живем почти уже десять. Кстати, скоро годовщина свадьбы будет. Что же изменилось сегодня?

- Да, вообщем, ничего. Просто ты мне больше не нужен. Я тебя разлюбила. А может, и не любила никогда.

После ее тирады понял, что мне с Ольгой очень хорошо жить. Комфортно и душевно. Да и потом, шутка ли сказать, десять лет вместе. И потом, как я все это объясню маме. У мамы маленькая двухкомнатная квартира. А здесь у меня свой письменный стол, пишущая машинка, уютная настольная лампа. Нет, отсюда я не уйду.

- У тебя кто-то появился другой?

Мне было все равно, есть у нее кто-то другой или нет. Но жуткое нежелание менять привычный образ жизни придали моему голосу ревнивые нотки. Ольга с удивлением посмотрела на меня.

- С каких это пор тебя стала интересовать моя жизнь? Сколько я тебя помню, ты интересовался только собой. Ты и женился на мне только потому, что тебе очень хотелось оставаться благородным

- Но ты же прекрасно знаешь, как я отношусь к нашей дочери.

- Знаю, поэтому и терпела столько лет. А теперь не могу. Все, предел.

Во мне взыграл азарт. У меня появилась новая цель – не допустить разрыва. Мне впервые Ольга показалась очень даже сексуально-привлекательной женщиной. Хотя ножки могли бы быть и получше. Но попка очень соблазнительна. Я вплотную приблизился к жене.

- Оль, наверное, я не всегда правильно вел себя по отношению к тебе. Пусть этот наш сегодняшний разговор…

Ольга не дала мне договорить.

- Изменять мне направо и налево это ты называешь «не совсем правильно вести себя».

За ее горькими словами я почувствовал нерешительность. Так, шансы мои повышаются. Я обнял Ольгу за плечи и прижал к себе. Она даже не сделала попытки отодвинуться.

- Пусть этот разговор будет началом новой жизни. Я клянусь тебе, что изменюсь. И ты нисколько не пожалеешь, что осталась со мной. Прошу, умоляю, поверь мне.

Я очень нежно стал целовать ее лицо. Коснувшись глаз, почувствовал, что она плачет. Ее слезы резко возбудили меня. Не отпуская ее, мы словно в танце двинулись к постели. Впервые в жизни от секса с женой получил удовольствие. Все отрицательные эмоции, накопившиеся в ней, придали Ольге изумительную чувственность. Этот вечер через девять месяцев подарил нам еще одну дочь.

А я, я действительно изменился. Для большей порядочности убрал из лексикона свои привычные слова «я тебя люблю». Отрегулировал любовные связи, оставив только самые жизненно необходимые. И эту сторону жизни постарался сделать абсолютной тайной для жены. И мне это удавалось. Последующая семейная жизнь вроде бы получилась для нас счастливой. Я и Ольга спешили домой. Мы много занимались своими детьми, особенно младшей. Девочка была просто чудо.

На какое-то мгновение я ощутил ту самую пустоту, которую некем заполнить. Но только на мгновение. В следующий момент я уже встречал близких, которые приехали на сорок дней. Дочки, как могли, утешали меня. Девочки выросли у меня замечательные. В последние годы, особенно тогда, когда заболела Ольга, я много думал о себе, о прошлом и пришел к выводу, который осмыслил и оправдал прожитые годы. Самое главное и лучшее, что сделал в этой жизни, мои дети. Мои девочки то самое связующее звено с будущим, в котором меня не будет. А сегодня они говорили, что не надо замыкаться в себе, что жизнь продолжается, что тебе, папа только еще пятьдесят пять лет, что ты еще ого-ого.

Вечером, когда гости разошлись, я продолжил разбирать Ольгины документы и наткнулся на тщательно запечатанный конверт, на котором ее рукой было выведено: «для Володи». Неожиданно я разволновался. Содержимое конверта определенно таило для меня опасность. Первый порыв, немедленно выбросить, разорвать, сжечь. Но любопытство оказалось сильнее чувства самосохранения. Я вскрыл его и начал читать.

«Володечка, я надеюсь, что ты прочитаешь его, когда меня уже не будет. При всех своих недостатках ты не имеешь привычки рыться в чужих вещах.

Двадцать пять лет назад я прочитала твои записи о любви. Не ко мне. То, что я прочитала, не удивило меня и даже не сильно обидело. Я никогда не строила иллюзий, почему ты на мне женился. Но больно ты мне сделал. Одно дело предполагать, как к тебе относятся, и совсем другое – точно знать. Конечно, я не жила постоянно с этой болью, обидой. Ты вольно или невольно своим благородным поступком хотел сделать меня обязанной тебе всю оставшуюся жизнь. И тебе, это отчасти удалось. Я думаю, тебе не приходилось встречать более покорных и безропотных женщин, чем я. Мои покорность и безропотность – это еще и плата за ложь. Нет, прожили мы с тобой длинную и не самую плохую жизнь. Во многих семьях все гораздо ужасней. Даже твои постоянные измены были для меня не более чем издержками нашей семейной жизни.

Помнишь наш разговор, когда я предложила нам расстаться? Ты даже спросил меня, не появился ли у меня кто-то другой. Я как-то сумела обойти этот вопрос и не ответила тебе. Меня насторожили тогда твои интонации. Если я не ошибаюсь, ты меня тогда приревновал. Да, у меня тогда появился другой мужчина. Вернее не появился, а вернулся ко мне.

В своих записках ты правильно пишешь, почему ты женился на мне. Но не упомянул, почему я вышла за тебя замуж. Что я говорю? Откуда тебе знать, почему я вышла за тебя замуж. Да, я была беременна. Но не от тебя. От мужчины, которого я безумно любила. Он был банально женат. А я его настолько любила, что даже не смела и думать, чтобы разрушить его семью. Мы расстались. Он не знал, что я беременна. И тут подворачиваешься ты. Я начала спать с тобой от беспросветной безысходности. Потом у меня появился план. Если ты помнишь, я ложилась с тобой в постель по первому твоему желанию. Ты справлял физиологическую надобность, а я хотела, чтобы у моего будущего ребенка был отец, так как твердо решила рожать. Хоть ты и был похож на самовлюбленного павлина, но павлин с московской пропиской. Думая о будущем ребенке, я устраивала и свое будущее. Мне очень хотелось остаться в Москве. Может быть, в твоем понимании, я и дурочка, но очень расчетливая. Я не была уверена, что у меня все получится. Ужасно боялась, что мой обман каким-нибудь боком вылезет наружу. Тебя даже не насторожило, что ребенок якобы родился восьмимесячным. Ты настолько упоен был своим благородством, что обмануть тебя не составила большого труда. К тому же ты так полюбил нашу дочь, что я даже временами забывала, от кого этот ребенок. Я, может быть, и навсегда забыла бы, если бы через несколько лет не объявился мой любимый мужчина, настоящий отец нашей дочери. К тому времени он был свободен. А встретились мы совершенно случайно, хотя я и понимаю, что ничего случайного не бывает. Мы возобновили наши отношения. К своему ужасу я поняла, что по-прежнему люблю его. Но с тобой понятней и привычней. А он же сплошная терра инкогнита. И я, я даже не уверена, с кем мне из вас было лучше в постели. Точнее, с кем хуже. Слава богу, что мне хватило ума не сказать ему правду о дочери».

Дальше читать не мог. Я проклял ту минуту, когда решился распечатать конверт. Выкинул бы, и дело с концом. Как же мне теперь с этим жить. Сука, остаток дней мне обгадила. А может, все-таки соврала? Но ведь перед смертью люди не должны врать. Или все-таки соврала? Конечно, соврала. Из зависти, что я живой и здоровый. Хотела, чтобы я жил и мучился. Стерва, по самому больному ударила. Ведь знает, как я к нашим дочкам отношусь. Незаметно для себя я стал говорить о жене в настоящем времени. Допустим, не соврала, но она все равно моя дочь. Все равно, все равно…

Я полез в сервант и достал альбом с фотографиями. Да, конечно, исключено. Это моя дочь, моя кровь. Ведь у нее все мои черты лица: длинный нос с загогулинкой, глаза зеленые и родинка над верхней губой, как у меня. Не может же это быть просто совпадением? Да и все всегда говорили, что это папина дочка. А привычки? Такая же неаккуратная, как я. Где-то читал, что привычки передаются исключительно на генетическом уровне. Сука, хотела этим сраным письмом тридцать пять лет моей жизни перечеркнуть. Не выйдет. Не дождешься. Плевать я хотел на то, что ты мне говоришь. А с твоим письмом знаешь, что я сделаю. Я с ним в сортир схожу. Ха-ха-ха. Сомну его вот так и схожу. Я скомкал письмо и бросил его под стол.

Чтобы снять напряжение, одним махом выпил стакан коньяка. От пережитого и выпитого обмяк и даже немного успокоился. Завтра же сделаю экспертизу на отцовство. И все будет нормально. Экспертиза все подтвердит. А этой суке не позволю измываться над собой. Во-о, получи. Со сладострастным удовольствием я продемонстрировал жене неприличный жест. Нет, никаких экспертиз. Я и так знаю, что она моя дочь. Эксперты же и ошибиться могут. Поискал глазами брошенное письмо. Дочитать что ли? Хуже не будет. Может она дальше пишет, что пошутила. У нее и в жизни шутки были дурацкие. Такие же плоские, как и ее грудь. Неплохо сказано. Надо будет записать. Я сполз с кресла и неуклюже полез под стол за письмом.

…»Не знаю, помнишь ли ты тот вечер, когда я заговорила о необходимости развода. Мне хотелось знать, на что я могу рассчитывать, оставаясь с тобой. Когда я предложила разойтись, то точно была уверена, что останусь с тобой. Мне была важна твоя реакция на мои слова, чтобы знать, как строить наши отношения дальше. Мои предположения оправдались: ты не хотел, нет, ты боялся разрыва со мной. Наверное, тебе так было удобнее, или другие твои бабы хуже, или наши дети привязывали тебя ко мне? А теперь, Володечка, хочешь, смейся, хочешь плачь. И вторая дочь, тоже не твой ребенок. В тот вечер я была уже беременна. По крайней мере основания для такого утверждения у меня имелись. И ночь «страсти», проведенная с тобой это всего лишь попытка отвести подозрения. Хотя и без этой ночи ты бы ничего не заподозрил. В тебе всегда было столько мужского самомнения. С тем своим мужчиной я больше никогда не виделась. Случайных встреч больше не произошло. Может быть, хоть это как-то скрасит горечь моего признания. Вот такая я сволочь»!

Дочки весь вечер звонили отцу. Но он на телефонные звонки не отвечал. Они не очень обеспокоились его молчанием, так как знали наверняка, что у отца очень крепкий сон.

«Володечка, ты прости меня, дуру. Я знаю, что мне осталось жить недолго, но не хочу верить. Все, что я написала, сплошное вранье. Не верь мне, пожайлуста. Я пишу от зависти к тебе, живому и здоровому и жалости к себе. Когда мы с тобой снова встретимся уже там, а встретимся мы обязательно, не должны наши души разминуться, я расскажу тебе, как было на самом не деле. Все было не совсем так»…

октябрь 2003 года

Георгий Янс

3.143.203.129