Милая

Бац! – и левая рука дернулась вверх, жестко подброшенная невидимой катапультой. По стене и запыленному стеклу протянулась дорожка крупных темных капель, будто маляр стряхнул кисть. А он, медленно вывернул руку пальцами вверх и приблизил к глазам. Вместо пальцев - размочаленные кровавые культяпки. Надулся радужный пузырек, подрожал, лопнул и сразу полилось струйками. Ножи измельчали струйки, растирая их в пыль, пыль выстилала пол, стенку, стекло и лицо. Гул циркулярки, кровавая пыль в глаза, враз онемевшая рука. Все! - пронзило стрелой. Все. Приехали…

Пальцем правой руки зацепил тумблер – щелк! Гул мотора медленно сполз до нулевой отметки, ворчнув на излете, замер. Тишина. И кровь.

Начал обстругивать реечки, когда было еще светло, все хотелось успеть до темноты.

Приволок циркулярку, инструменты, ножницы. Приготовил все и взялся за работу. Расположился на веранде. Пес устроился невдалеке на снегу. Сидел и смотрел на дорогу, кого-то все высматривая. Кого? Уж не её ли? Год, как прошел, а все высматривает.

Подошел, ткнулся носом.

- "ну как там дела"?

– Нормально. Сейчас, вот обстругаю эти две, и можно будет скреплять, а потом пойдем ужинать, да? Ну иди, иди.

Отошел на прежнее место, перебирая лапами, лег: морда на лапах, уши торчком, протяжный выдох. - И не приедет она, не приедет, не жди.

Темнота подкралась незаметно, как всегда бывает на даче зимой. Рейки, вывернуты из-под снега, еще во льду – скользкие, да и лампочка под потолком – дерьмо. Ничего, осталось немного. Сейчас вот только эту обстрогаю и все. Сейчас, вот только…

Кровавая дорожка потянулась следом. На полках ящичка всякая медицинская дребедень – сверточки - пакетики, пузырьки – таблеточки, где же перекись? Где бинт? Смел все махом, покопался в шелестящей куче – есть! Хлынул пот, пополз мерзкими холодными струйками - стоп! Без паники. Набулькал из пузырька в лоточек, опустил кровавые ошметки – розовая пена вздулась, поползла через край на стол и дальше на пол. Пес, тревожно скуля, все порывался лизнуть в руку. – Погоди, погоди, - видишь папка-то, во дела какие…

Прислушался – все та же тишина, только сердце заныло где-то подмышкой и глаза будто бы померещились в полутьме. Ее глаза, расширенные от ужаса – как же ты? Как же это?

Тряхнул головой – не исчезают, смотрят все. Но больно-то как… больно…

Вдруг вспомнилась картинка: чеченский бородач поднимает тяжелый пистолет, целится в руку нашему пленному солдату. Солдат в камуфляже, на глазах повязка, рука на отлете – мишень.

Сволочь-чечен нажимает курок. Рука солдата дергается, солдат приседает, угадывается инстинктивное движение засунуть руку в карман от невыносимой боли. Так и не засовывает. Падает на корточки, голова на руках, отчетливо видна кисть с рваной дырой, торчит обломок кости. Палец разметало в пыль. Сжал зубы – дотерпеть бы.

В приемном отделении очередь. Все сидят по лавкам длинного коридора. Свеженькие выделяются ярко окровавленными бинтами. Кто последний? – Пристроился в хвост. Так и сидят молча, у каждого своя боль, свои мысли, свои перспективы на финал. Долгое ожидание. Вспыхивает лампочка над дверью – заходите.

Врач – женщина. Короткая стрижка, спокойное лицо.

– Ну? Что тут?

Бинты в тазу, осторожно берет за кисть, выворачивает, приближает лицо, хмурится. – На снимок.

- Те, что везли - сказали ампутировать, – он вопросительно заглядывает ей в лицо – да?

- Я говорю на снимок! Быстро! – лицо жесткое, - проводите.

Быстро-не быстро, а еще час в коридоре.

Прибывают новенькие. На каждого вновь прибывшего обращаются глаза – этот-то с чем? Мысленно сравнивают со своими травмами, украдкой взглянув, опускают глаза. Тишина.

Какой-то топот у входной двери, как будто дети-переростки прыгают на одной ноге в классики. Потеснились, освободили местечко. Молодой парень, по виду гастарбайтер, шумно падает на лавку и все пытается пристроить как-нибудь поудобнее оголенную ногу. Нога в стопе – бесформенная красная болванка, пальцы лишь угадываются. Парень, перекосив лицо, выдавливает сквозь зубы, ни к кому не обращаясь: - Ящик упал. Железный.

Напротив пожилой армянин в богатой дубленке. Его жена в кабинете на операционном столе, из приоткрытой двери слышится позвякивание инструментов в железном лотке. – Шейте, голос врачихи приглушен марлевой повязкой на лице. – Шейте.

Армянин, нервно вытирая платком лицо, озираясь, улыбается неизвестно чему. Помолчав, начинает рассказывать анекдот. Раненые вежливо слушают.

Распахивается дверь между блоками, санитары ввозят каталку с каким-то пестрым холмиком. Из-под ситцевого в цветочек вороха тряпья - тоненькие ножки в замызганных чулках. – Куда ее? – пожилой врач в желтом халате распахивает боковую дверь, - сюда. Неожиданно холмик приходит в движение и на пол спрыгивает бойкая старушенция. – Накось! Выкуси! - Сморщенной ручка сует дулю под нос пожилому. - Ааааааааа! – и крыской метнувшись к выходу набирает ход. Мелькают грязные пятки, пестрая юбка заплетается в ногах. - Стой! Стой дура! - На выходе охранник: растопыренные руки, грозно сдвинутые брови – стой! Сейчас доктор придет, лечить тебя будет, стой же, ну! - Старушенция с размаху бьется лбом в живот двухметрового охранника и отлетает, как спичка от бетонного столба. Через минуту, вновь трансформировавшись в холмик на каталке, как ни в чем не бывало, затягивает, шепелявя: - «Зачем я поверила нежным словам …» - театрально воздетая ручка, бессильно падает и повисает в трагической обреченности.

- Во дела! – парень, шлепает в ладони, забывая свою ногу, - гыыы, - очередь стряхивает оцепенение, кто-то улыбается. Армянин растерянно комкает платок.

- Здесь еще и не такие концерты бывают – оживляется какой-то «старожил», - вот на прошлой неделе…

Открывается дверь, выводят жену армянина. Лицо белое, рука с красным пятном на бинтах примотана к груди – забирайте.

А он на лавке, дальше по коридору, возле железной двери. За дверью рентген. По углам у кабинетов люди, сдвинув головы, перешептываются. Вон там у плаката, одинокое серое пальтецо. В крапинку. "В крапочку" – как ласково говорила Его бабушка. - "Букле". Пальтецо развернуто спиной и читает плакат. Ну да, чем здесь еще занять себя? Одна, небось, и пошептаться ей не с кем. Хотя нет – ждет кого-то. Все здесь кого-то ждут. Зачем ему это пальтецо? – Так ведь спина её! И ноги. Туфли, только другие и пальтецо это в крапочку не ЕЁ, хотя пальтецо можно и поменять, купить, например, да и туфли тоже. Сделала движение повернуться, а он замер. Ножка уже качнулась в сторону, сейчас повернется, ну!

- Проходите! – резкий, нетерпеливый голос, в железном проеме усталое лицо. Прикрывая за собой дверь, обернулся – пусто, лишь заголовок на плакатике: « Кардиологическим больным. Советы врача».

А рука уже на столе.

- Вот так держите. Эй! – сестра машет перед глазами своей ладошкой - Слышите?

- Слышу. Держу я уже, держу, - с досады отвернулся - крапочка-букле…

Через полчаса снимок готов.

- Что? Что скажите? – облизнув сухие горячие губы, он вытягивает шею. – А?

Невообразимо долгая пауза. - Ну?

Врачиха вглядывается в снимок. Поворачивает. Опять вглядывается. Сухо и сосредоточенно: - Здесь вот только, ммм…хотя… - отрезать всегда успеем. - И сестрам – готовьте. Одежду снять. Несите все, - мельком взглянув на него - нашатырь тоже. Шприц мне.

Два, нет – вроде бы три укола, как ему кажется в самые кости. – Лен! Чайку поставь там. – Вам с лимоном, Юлия Ивановна? – медсестра, развернувшись, проскальзывает в смежную дверь, качнувшийся воздух отгибает край халата, обнажая стройное бедро. Совсем как у неё. Похоже. И о чем он только думает.

- С лимоном. Без сахара. Подождем, - Юлия Ивановна тоже скрывается за дверью.

Вот так, с лимоном и без сахара, ну и правильно – сахар вреден. Вздохнув, наблюдает свою, на глазах распухающую кисть, прислушивается – немеет, вроде.

Склонились все трое. На лицах повязки. Глаза серьезны. Щелкают ножницы, в таз шлепаются куски.

- Оставьте хоть что-нибудь – собственный голос пугает.

- Оставим, оставим, все что надо – все остааавим, – и тихо через плечо – шины давайте, сюда спицы. Здесь получше. Я говорю чистить лучше, смотрите, что б осколки не остались.

- Осколки чего?

– Костей, разумеется, возись потом с нагноением. - Вздыхает. - Понятно.

Как-то раз, Она взяла его за руку и, едва касаясь, стала гладить пальцы, разглядывая форму ногтей.

- Что?

– Красивые.

-Ааа...

Голос из-под марлевой повязки:

- Лет вам сколько? – он называет.

– Молодой еще.

Позже, Юлия Ивановна рассматривает швы. Две медсестры нависли из-за плеч. Долгая пауза и напряженные глаза. Он сглатывает комок.

- Перетягивать. Вот здесь и здесь, видите - не дошло. – Сестры согласно кивают, – не дошло. – Подколите еще.

Шприц в руке задран вверх. Из иглы фонтанчик, капельки на пол. Если перефокусировать зрение, как раз за ним проявляются настенные часы. Медленно ползут стрелки. Вскоре показывают 19.00. Помнится, он зашел около трех.

…….. - и руку держать вот так – Юлия Ивановна показывает как: от пояса рука вверх, как будто голосует. – Пять дней минимум. Лед каждый час на пятнадцать минут. Температуру мерить каждые два часа. Держать и днем и ночью, слышите! Вверх, вот так - и вновь вскидывает руку. - Послезавтра ко мне. Если что – звоните, вот телефон. Все. Свободны.

- И днем и ночью – эхом шепчет он, выползая в коридор.

- А мы думали, что тебе ее отрезали, - очередь испуганно смотрит. - Нет?

- Сейчас вам! – мысленно, а вслух: – помогите с рукавом. Облегченно смахнул пот, повернулся. Сзади чья-то рука подсунула куртку. Что-то знакомое, едва уловимый запах. Прочь! Прочь глюки. На выход. Все. Спасиб… и замер в пол оборота.

- Ты?! – бухнуло сердце…

- Как видишь…

Серое в крапинку-крапочку-букле. Обдало жаром. Закрыл глаза, вновь открыл.

- Но как ты… откуда? Одна?

- Нет.

- Ясно…

Мысли расползались как раки.

- Что с ней? – Она кивнула на руку. Голос чуть всхрипнул, кашлянула в кулачок.

- Станок. – Отвел глаза.

- Ну да, ты же мастеровой. Все строгаешь, мастер…

- Строгаю. Отстрогался теперь.

- Ничего. Заживет. Что сказали?

Молча посмотрел ей в глаза, – все те же. Все те же мучающие глаза. Как всегда. Даже, когда целовал ее, тогда, давно еще. Она закрывала их, дрожали реснички, а когда открывала, они вновь делались отчужденными, сразу же, без перехода. Упрямая, гордая, или не любила…

- У плаката - ты была?

- Я. Почему не подошел?

- Думал, показалось.

- Ну да…да. Как пес?

- Ждет.

- До сих пор?

Отвела лицо чуть в сторону и вниз – щемящий жест. На виске забилась голубая жилка. Раньше ее не было. Коротко стрельнуло в подмышку, по ноге скатилось в пятку. Она подняла голову, едва заметно облизнула губы. И шепотом:

- А ты? – у него застучало в висках.

- Лена! – Оба вздрогнули. Он растерянно обернулся. В глубине коридора какой-то брюнет в длинном черном пальто и с недовольным лицом. – Лена!

- Повони, позвони, слышишь! Мобильный не забыл? -

Беспомощно протянула руку, коснулась кончиками пальцев, обожгла взглядом, другим совсем – позвони… - и быстрые шаги.

Очнувшись, обвел глазами очередь. Почти все смотрели в пол. Даже гастарбайтер, но две пары глаз исподтишка все же наблюдали, - женские, конечно.

Все. На выход.

Двинулся щербатый пол, закачались окна. Поравнялся с распахнутой боковой дверью. Шамкающий голос из кучки тряпья – Эй, молодой! – вгляделся в полутьму. – Береги свою... милую. – Вздрогнул. - Кого это? Ах да… - и мотнув обмотанной культей, зашагал дальше.

А вслед дребезжащий голосок: - "Что ж ты милая, смотришь иска-сааааааааа" … - Ну точно артистка. Нопасаран! - моя певунья. Вива ля Куба! - спринтерша ты моя. И не бегай впредь от докторов. Да! - и никаких искоса, слышала? Только вверх. Надолго. Даже во сне. Вот так, - и улыбнувшись, голосуя окровавленным бинтом, здоровой рукой толкнул дверь. - Милая…

3.145.183.137