Любовь и Критик

- Васюньчик, критик мой ясноглазый, завтрак на столе, - промурлыкала Любаша, склонившись над кроватью.

 

Василий, не открывая глаз, шмыгнул носом в сторону доносившегося из кухни аппетитного запаха пригорелых гренков и яичницы. В другое время он, не задумываясь, потянул бы ее за отворот прозрачного пеньюарчика в постель. Но сегодня мысли были о другом. Еще две минуты Василий поерзал под одеялом, потом раздраженным рывком сбросил ноги с кровати и, нащупав шлепанцы, поплелся в душ.

 

- Любань, сегодня без тебя никак. Чертова уйма накопилась, одному не разгрести. Я о горшки и бюсты уже все ноги поотбивал.

- Значит, сегодня без меня никак? А вчера, а завтра? - съехидничала Люба, которая уже две недели дулась на Василия за холодность. Но потом затравленный вид супруга все же вызвал в ней жалость и она в тон его настроению добавила: - Да уж... занялись бы лучше чем-нибудь полезным. Страна задыхается, а они мажут да лепят, лепят да мажут.

Василию пришлись по душе эти слова, и, несмотря на подавленность, он одобрительно хмыкнул. Люба мало разбиралась в искусстве, но, похоже, прониклась важностью своих новых обязанностей, внешне простых, но внутренне исполненных глубокого смысла.

 

Дожевав яичницу, Василий пошел в кабинет и окинул взглядом объем работы. В кабинете не было ни сантиметра свободного пространства. Стеллажи были забиты папками, на столе разбросаны ноты, партитуры, а пол был плотно заставлен большими и малыми горшочками и другими изделиями гончарного искусства. Вдоль стен выстроились мозаики, барельефы, гравюры и холсты, написанные маслом и акварелью. По углам уже друг на дружке громоздились гипсовые бюсты и головки. Одну особенно крупную фигуру из бронзы пришлось выставить в коридор. Но Василий поклялся Любе, что к вечеру ее заберут.

 

Работы предстояло много, но, если все грамотно спланировать, к вечеру они управятся. Сначала обработают крупногабаритный материал, потом уже горшочки и статуэтки, ну а уже под занавес Василий сядет за музыку.

 

В принципе, иметь дело с искусством было несложно, если не считать сортировки и перетаскивания тяжелых предметов. Вся премудрость заключалась в том, чтобы навесить на авторскую работу ярлык с заранее впечатанным отзывом, как правило, состоящим из одного слова, и выставить предмет в прихожую, откуда его забирал автор. Картины и партитуры опер Василий надписывал собственноручно.

Научная организация труда и расторопность Любы, ловко навешивающей ярлыки, сокращали время на обработку принесенных на рецензию изделий.

 

Да, Василий был критиком, правда литературным, но таким, какие рождаются раз в столетие и к которым никогда "не зарастает народная тропа".

 

Василий как специалист складывался трудно и долго. Выходец из крестьян, он поздно пошел в школу, но скоро догнал других и через полтора года стал читать и писать почти так же бегло, как они. Цепкий ум и неплохая память позволяли ему схватывать знания на лету. А природная смекалка помогала неплохо ладить с преподавателями и учениками. В итоге Василия полюбили абсолютно все. Ученики перестали подсмеиваться над великовозрастным однокашником, а преподаватели завышали ему оценки и на родительских собраниях даже сравнивали с Ломоносовым, который тоже поздно начал, но ведь как далеко пошел...

 

Возможно, что и Василий покрыл бы дистанцию великого русского самородка, но мешала ему одна досадная черта. Не было у Василия воображения. Проще говоря, не умел Василий фантазировать. Чистый лист бумаги вызывал в нем тоску. Потерянно сидел он в классе над сочинением, не в силах ничего придумать, и в конце урока возвращал учителю пустую тетрадь. Так же удрученно горбился он над альбомом для рисования, особенно когда задавали вольную тему. Зато при виде готового текста или рисунка Василий менялся на глазах. Вспыхивал, заливался краской и усиленно тянулся к чужому творчеству, а дотянувшись, увлеченно... правил.

 

Любовь Василия к правке не осталась незамеченной, и вскоре вокруг него образовалась солидная группа учеников, которые подсовывали Василию на просмотр свои письменные работы. Василий правил быстро, уверенно, и комментарии его отличались безапелляционностью, что вызывало к нему растущее уважение у вечно комплексующих школяров. Преподаватели тоже обратили внимание на его страсть и потихоньку эксплуатировали Василия, поручая проверку школьных сочинений и диктантов. Своим острым глазом мальчик подмечал мельчайшие ошибки, которые старательно выписывал в два блокнота, один отдавал преподавателю вместе с кипой тетрадок, а другой сохранял у себя.

 

Популярность Василия стремительно росла, и все чаще на педсоветах и родительских собраниях звучало: "Мальчик неординарный, у мальчика большое будущее, мальчик далеко пойдет". Так и вышло. Двинул Василий в литературный институт и вскоре прослыл критиком.

 

Надо сказать, что обстановка на литературном фронте в то время была по меньшей мере хаотичной. Количество писателей в стране уже давно перевалило за добрую половину населения и продолжало стремительно расти, уступая по темпам разве что размножению бактерий. А круг читателей, наоборот, сужался. И чем меньше он становился, тем лихорадочнее шла за него борьба. На читателя ставили ловушки, устраивали засады, похищали у других писателей - словом, вели настоящий промысел. Но зато потом, грубо отловив, берегли как зеницу ока. В плену у писателя читатель становился его любимым чадом и окружался нежнейшей лаской. Его капризы сию минуту удовлетворялись. По малейшей прихоти произведение перекраивалось, надстраивалось, укорачивалось. Некоторые писатели, обезумев от любви к своему пасынку, вообще выбрасывали середину, оставляя лишь броское, выписанное жирными буквами начало и западающий в душу финал. Даже самые ревностные хранители своего наследия, не желающие менять ничего, вплоть до пунктуации, обмякали и расчищали свое произведение от всего, что могло бы затруднить его понимание. И все же, несмотря на все их усилия, читатель истончался и исчезал. Куда - неизвестно, но всегда бесследно.

 

Некоторые писатели, обессилев от бесконечной борьбы за читателя, забрасывали творчество и сами отдавались во власть пишущей братии. Выкинув свои произведения в мусорный бак, они немедленно становились раритетом и резко вырастали в цене. Однако, не привыкшие к чтению никакой другой литературы, кроме своей, они скатывались с читательского пьедестала быстрее остальных. Хотя некоторым удавалось вырасти в критиков.

 

Критики были высшей кастой и выделялись среди прочих своей степенной походкой и циничным, но вместе с тем проницательным, чуть прищуренным взглядом. В разговоры с челядью не вступали, а контакт с писателем ограничивали тем, что двумя пальцами принимали от них рукописи со словами "Будет время - пробегусь".

 

Однако, несмотря на почет и уважение, дело свое они делали неважнецки. Критика требовала мозга, не замусоленного фантазиями и прожектами, а им мешало тяжелое наследие прошлого творчества. Они беспрестанно отвлекались от рецензий и литобзоров и погружались в вялую летаргию воспоминаний о былых задумках. В результате работа продвигалась черепашьими темпами, и нередко выходивший обзор уже не заставал в живых ни читателя, ни писателя.

 

Лихорадка, бесконечные метания из стороны в сторону, потери в читательском контингенте и вялость критиков - такова была обстановка к тому времени, когда созрел и был выпущен из стен литинститута Василий.

 

Не смущаемый, в отличие от своих коллег, творческими порывами, Василий вник в ситуацию и, не мешкая, принялся за дело. Но прежде вооружился стратегией и методом.

Суть стратегии заключалась в том, чтобы любой ценой не пустить писателей в большую литературу, а методов было несколько. Главным был естественный отсев.

Для этого Василий закупил почти все собрания сочинений известных в стране классиков. На его полках красиво пестрели обложками Достоевский, Толстой, Куприн, Лесков и другие крупные мэтры отечественной литературы. Классики предназначались не для чтения и даже не для цитирования. Они служили психологическим оружием воздействия на писателей. В ожидании очередного визитера, Василий, как бы невзначай, оставлял на столе раскрытого Куприна или Бунина. Этот хитроумный прием, который он именовал "огонь на поражение", прицельно лупил по тонкой, терзаемой вечными сомнениями психике художника. Зайдя в кабинет к Василию и увидев на его столе и на полках именитых классиков, проситель часто уже на пороге терял присутствие духа и, промямлив, что-де забыл что-то дописать или исправить в принесенной на рецензию работе, спешно ретировался вместе со своим произведением.

 

Таким образом, классики в доме Василия работали в две смены. Днем они отпугивали слабых духом посетителей, а вечером беседовали с Василием, который убеждал их, но больше всего себя, что ни одна муха не смеет затесаться в их ряды. И нарочно ставил томики впритык друг к другу - как наглядное подтверждение тому, что свободных мест в литературе нет.

 

Нетрудно догадаться, каким был приговор Василия, вооруженного этой стратегией. И этот вердикт окрашивал все его комментарии и литобзоры в однотонный, строгий цвет.

Его слово было окончательным, поскольку всегда подкреплялось ссылками на авторитеты, вызывающие благоговейный трепет как у писателей, так и у читателей.

 

Василий был тонким политиком и интуитивно понимал, что не следует все время скрываться за частоколом ссылок и цитат.

Чтобы продолжать пользоваться доверием, критик должен время от времени демонстрировать свое лицо. И Василий его демонстрировал, для чего периодически устраивал показательный процесс над отдельными личностями. В качестве мишени, как правило, выбирался дремучий, безропотный провинциал, предпочтительно женщина. Василий верно рассчитал, что женщина, лишенная природной мужской агрессивности, не только не способна оказать сильное сопротивление, но вполне может согласиться с тезисом Василия, что-де сама природа не велит ей заниматься творческой деятельностью, а велит заниматься семьей и крепить незыблемые ценности. Так и случалось. Некоторые писательницы даже посылали ему благодарные письма, раскаиваясь в своем грехе. "А и вправду, чего меня понесло... За домом надо смотреть да детишек на ноги ставить. Спасибо Вам, драгоценный Василий, что напомнили о нашем женском начале и истинном предназначении".

 

В мертвый летний сезон, когда поток литературы заметно мелел, Василий проявлялся по-другому, обрушиваясь на всю творческую массу огульно и без цитат. А в конце фронтального обстрела все без исключения продукты творчества неизменно сваливались в помойную яму безыдейности, духовной скудости, распущенности, кустарщины и пошлости.

 

Такие "выхлопы" давали хороший эффект и поддерживали рейтинг Василия в состоянии перманентной эрекции. Писатель нервно подрагивал, а читатель испытывал приятное облегчение. Наконец-то нашелся Критик, который не даст утонуть в мутном омуте сомнительной прозы и поэзии. Критик сориентирует, критик направит, а главное - не позволит безвкусице угнездиться в неискушенной психике и притупить чутье.

 

Шли годы, Василий обрастал работой и популярностью. Но жизнь не стоит на месте, и скоро он заметил, что его заряженные выступления, как он ни силился, не вызывали былой реакции. Время идеи тихонько уходило, и из гнезд вылетала новая генерация критиков, которые, быстро уловив закон спроса и предложения, стали беззастенчиво этот закон эксплуатировать, критикуя на заказ. Новые веяния почувствовали и наиболее прогрессивные писатели и перестали дуться на критиков, а, наоборот, просили звездануть покрепче и, главное, погромче. Расчет был на то, что помеченный черной краской писатель скорее бросится в глаза. К тому же среди читателей наверняка найдутся скептики, которые засомневаются в оценке и заглянут к распятому художнику на огонек.

 

Короче, не выдержал Василий бессовестного кощунства предприимчивых халтурщиков над методом и идеей и понял, что надо уходить из литературы в другие сферы, еще не тронутые коммерцией и корыстолюбием. И скоро потекли к нему сначала струйкой, а потом широкой рекой непризнанные или неизвестные художники, скульпторы, гончары и даже композиторы. Все несли Василию свои труды и томились в ожидании его заключения.

 

Работа поначалу нравилась: в отличие от писателей и поэтов, скульпторы и художники принимали критику с благодарностью, а если и обижались, то молча. Плохо владея словом, они не могли отстаивать свои работы так красноречиво, как люди пера.

 

Однако скоро дело застопорилось. Слишком высоким был наплыв народа и слишком негабаритными плоды приносимого на рецензию творчества. А метод отсева с помощью Щедрина и Достоевского не срабатывал. Их не боялись. У этой публики были свои непререкаемые авторитеты, но таковых Василий в квартире не держал из-за ограниченной жилплощади. Приходилось принимать всех, на что не хватало ни рук, ни времени. Пришлось поступиться принципами и внедрить поточный метод критики, для чего и пригодились расторопные Любашины ручки, ловко развешивающие ярлычки с надписями "безыдейно", "пошло", "безвкусно", "сыро" на горшках и бюстах, а Василий надписывал картины. Все изделия сортировались и снабжались порядковыми номерами, по которым посетитель легко находил свою работу, забирал и уже на ходу читал отзыв.

 

Последнее время Василий совершенно потерял интерес к этой работе и в душе тосковал по тем временам, когда работал с литераторами, то есть по своей прямой специальности. Без привычных литобзоров и рукописей он чувствовал себя лишним. Все чаще закрывался в кабинете и терзал себя мыслями о том, до чего же измельчал критик, готовый ради денег открыть все шлюзы и наводнить большое и чистое разной мелкой гадостью.

 

Вот и сегодня, уже который раз отвергнув Любину нежность, он стоял, заваленный творчеством, и мрачно размышлял о большом и светлом. Невольно его взгляд упал на полки с Достоевским и Куприным. Интересно, как бы прореагировали классики на эти горестные вздохи? Может быть, есть у них что-нибудь на эту тему? Василий подошел к полкам, взял наугад что-то из Достоевского и погрузился в оглавление, машинально выискивая орфографические и грамматические ошибки. И вдруг вздрогнул. Что-то его поразило в писателе. Он открыл первую главу и стал читать. И пока он читал, его лицо преображалось. Исчезла сонливость, в глазах загорелся хищный блеск, щеки разрумянились. Он сам не заметил, как с головой погрузился в незнакомое ему произведение с названием "Братья Карамазовы".

 

- Васюнь, а что повесить на бронзу: "пошло", "безыдейно" или "безвкусно"? - раздался за дверью голос Любы.

Но Василий ее не слышал. Он впился в текст, весь во власти нахлынувших ощущений, и забыл обо всем на свете. Незнакомый роман поражал своей новизной, необычными оборотами и пунктуацией, какие никогда не встречались ему ранее. Василий читал упоенно, прерывисто всхлипывая от нарастающего возбуждения. С каждой новой страницей лицо его розовело все больше, а ноздри раздувались все азартнее. И вдруг он вскочил с кресла и с радостным воплем: "Боже ж мой, да что ж я раньше-то!.." схватил карандаш и, сбросив с себя пиджак, погрузился в работу.

Лихорадочно комкая страницы романа, ломая один карандаш за другим, Василий вдохновенно правил... "Братьев Карамазовых". А когда покончил с первой главой, бросил томик на стол, набрал полную грудь воздуха и завопил: "Люба-а-аня-а-а!!!"

- Что случилось, тебе плохо? - Бледная от страха Люба ворвалась в кабинет.

- Да какое плохо! Живем, Любашкин!!!- Он сгреб в охапку ошалевшую Любу, рванул на ней блузку и повалил на подушки...

 

А через полчаса, оставив ее, удивленную и радостную, на диване, шагнул к столу и застрочил литературный обзор под названием "Достоевщина как наглядный пример безыдейности и дурного вкуса в литературе XIX века".

 

 

 

3.144.31.64