Лучшие времена

Помнишь время...

Помнишь время, когда перестал себя узнавать в зеркалах?

Как рельеф амальгамы выплеснулся наружу; рейны

и гибралтары патины, крыши и купола

бронзы. Крупная птица бреет

острой континентальной сталью море. Помнишь, в каких местах

начал сворачивать, чтобы добраться до дома?

Помнишь дорогу - "не доходя моста,

у фонарей - направо". Видел с балкона

эту европу? Это распластанное на плите

грубого камня твердое существо с холодным

взглядом, с холмистой шкуркой, везде

разное? Все, что угодно

можно найти, тронув пепельный, с плесенью, ворс.

Мокрый дым побережья, согнутый локоть леса,

быстрый цокот морзянки, клочки волос

водорослей и улиц, полосы с неизвестным

неуловимым преступником, деревни, квадраты, круги;

помнишь этот музей - ни одного предмета

не повторялось. Помнишь, каким

было все это?

 

 

Пустельга (How to disappear completely)

 

Пустельга зависает в радужном ореоле

смены сезонов. Раньше, смотря на листья

я видел дерево; раньше, подобно леске,

мысль доставала целую рыбу. Море

было большим. Вещи тогда искрились.

Продолжаю брюзжать, проваливаясь по грудь

в темный проулок, мимо своих наград

за терпеливость.

 

Пустельга зависает и пропадает из виду.

Кружится пух. Губы склоняются к разным

формам одной метафоры - что-то еще про резкость,

про неподдельность взгляда. Так доберемся и до

новой главы. Дальше - другие формы

воздуха, оправданий, скуки. Другой простор,

где города опустошает простым

облачным фоном.

 

 

Лучшие времена

 

Лучшие времена выползают из-за других,

лучших дверей. Мы не чужды ностальгии

с привкусом моря; и не всегда аккуратно

роемся в энциклопедиях. Этика камня,

близость истории, завязь на дальних склонах

могут отвлечь. Могут. Но мы грустим

не по иной погоде, иной стране,

новым возможностям, вечнозеленым листьям.

Что же нам вспомнить, память? Собрать в кулак

мысли и сверить часы. Удача

не помешает.

 

 

Pridie Idus Januarias

 

Если когорты желают крови, то дело за малым.

Избыток оружия и недостаток денег.

Смертная скука, поздний отбой, безделье.

Мир надоевших Азий, Британий, Галлий.

Перед январскими идами холодно. Неприметный

кесарь, зябко согнувшись, читает речи

под римским небом, выглядя много старей, чем

низкие тучи и оловянный ветер.

Впрочем, солдаты не слушают. Осознавая

это, старик уходит с кирпичной сцены

и впопыхах пересекает центр

охристой площади, двигаясь к ее краю.

(Город загроможден. Как в сновиденьи - находишь

дверь и не можешь выйти. Сосен зеленый мрамор;

плиты молочных оттенков). Прячась в пещере храма,

кесарь чувствует камни белесой кожей.

Есть времена, когда по инерции, сонно

движется все. Чижик, сидя на ветке

нехотя щелкает, вяло топорщась редким

желтым пером. И идут легионы -

криво, не в ногу, устало переминая

землю подошвами, барахтаясь в янтаре

вечного города. Сломанное каре

топчет по Риму. Рим покрывает пламя.

 

И осень скоро кончится...

 

И осень скоро кончится. И мы

выходим на просторную равнину,

покрытую слежавшейся травой,

и движемся по ней, как по ковру -

потустороннему, но цепкому. Отсюда

нельзя увидеть ни лесов, ни гор;

и также невозможно их помыслить.

Лишь степь от нас расходится кругами:

так морщится вода, когда в нее

погрузишь тело, камень - что угодно,

что обладает весом. В этом смысле

здесь невесомо все за исключеньем

двух человек, идущих по степи.

Устав, ты опускаешься на землю,

вжимаясь в ее контуры плечом,

покатым и податливым. Лежи

и засыпай, приткнувшись между двух

комков сухого перекати-поля.

 

 

 

 

 

 

 

3.147.36.106