Обратный акцент

Свист, вопли, руки над головами, метания прожекторов и гитарный вой. «Рокэндролл» концерт. Даваааай!!!

И девки в проклепанных штанах на плечах у пьяных дружков.

А он, как и я, стоял совсем близко от сцены и, казалось, был чем-то недоволен. То и дело морщил нос, кривился, как от зубной боли. Худощавый. Брючки, рубашечка, скромные туфли, на вид — лет сорок. Странно. И что он здесь забыл? Временами рот его открывался, он что-то артикулировал, как бы говорил сам себе. Повернул голову и мы чиркнулись глазами.

— Что? — Я присунулся ближе.

— Говорю фуфло.

— Почему?

— Это не игра. Фуфло.

— Ну, понятно…

— Что тебе понятно? Думаешь, дядька спьяну забрел не туда? Шел к Зыкиной, а попал в это, как его… смотри, — он ткнул пальцем в барабанщика, — лупит из-за уха, а удара-то нет! А эти! — кивнул на гитаристов, — половина мимо. По соседям.

— По соседним, — догадался я. — Нотам.

— Точно. Понты одни. Понтовики.

— Понтярщики, — осторожно поправил я.

— Сам-то кто? — он смерил меня взглядом.

— Да так, — засмущался я и достал притушенный бычок «Явы» из нагрудного кармана буклированного пиджачка. — Так… музыкант вроде. Студент.

— Коллега? — и подал руку. Я протянул свою. Хрустнули косточки. Мои. Вынув из кармана блокнот, быстро написал что-то, оторвал листок, протянул.

— Время будет — заходи — и развернулся на выход.

Ауа-уа-уаааааааа! Давааааай! — ревела толпа. Перекошенные рты, тычущие в небо руки, стеклянные глаза. «Толпа — как чудовище без головы, неизвестно, куда повернет». Я зябко поежился. «Рокэндролл» концерт. «Фуфло».

Стоя с листком у двери, сверился с номером квартиры, — точно эта. Поискал кнопку звонка. Вдруг заметил: дверь не закрыта, сквозь вертикальную щель — слабая полоска света. Осторожно надавив рукой, шагнул в крошечную прихожую, сплошь заставленную каким-то скарбом. Направо — узкий проход, переходящий видимо в кухню. Трудно сказать был ли этот клочок пространства кухней, но я точно заметил там холодильник. Прямо перед глазами — дверной проем, занавешенный одеялом. Тишина.

Тихонько постучал в стенку: — Валеру можно? — за одеялом какой-то шорох и голос молодого человека: — Он спит. — Голос прозвучал откуда-то слева. — Пора бы ему и вставать, — донеслось откуда-то справа. Говорила явно взрослая женщина. — Да пусть поспит еще — молодой женский голос, протяжный и певучий. Прямо, как мне показалось, по центру. И сразу же плач грудного младенца. — Пап, вставай, к тебе пришли, — произнесла, как мне показалось, старшая школьница. Я уже попятился к выходу, но вдруг откинулся край одеяла и возник он. Мой знакомец, как было написано в листке — Валера, взлохмаченный и небритый.

— Привет, ты куда? Пойдем, — и сразу же потащил меня в кухню. Пока закипал чайник, Валера устроился на табуретке и взял в руки барабанные палки. Прикурив сигарету, сощурившись, положил ногу на ногу, а вторую табуретку, каким-то хитрым способом приспособил у себя на коленке. К деревянной поверхности была приклеена толстая резина.

— Смотри, это моя система. — Раздались тяжелые шлепки. Удары ложились тугой волной, все быстрее и быстрее, наконец, перешли в сплошной мерный рокот и каждый удар был отчётливо слышен.

— Они давят, а я бью. Регулируемый отскок, видишь? И никакого напряжения. Могу так хоть сутки. Нравится?

— А как это? — я открыл рот.

— Обратный акцент в двойках. В этом фишка. У всех сверху вниз и как попало, а у меня снизу вверх и идет от плеча. Примерно, как хлыст. Представляешь? — я кивнул.

— Смотри: начинаешь с плеча, прокатываешь по всей руке и заканчиваешь на кончике палки, в момент касания поверхности. Главное — поймать импульс и никакой силы. Голая техника. Я изобрел, — и притушил сигарету в блюдце.

Стали выползать обладатели голосов за одеялом.

— Сидите, сидите, — протиснулась между нами женщина в длинном халате. Легко отодвинула меня круглым задом и скрылась за дверцей с нашлепкой в виде писающего мальчика.

— Ничего, ничего. Мы пройдем, — улыбаясь как старому знакомому, пропела молодуха с дитем на руках и цаплей, легко перешагнула через мои колени. Распахнулась дверца сортира. Под шум воды сливного бачка, женщина вышла, молодуха зашла. Я вновь отъехал в сторону, ощутив коленом теплую махровую округлость. Из-за одеяла тревожно выглянули две мордочки — девушка и парень.

— Пап, можно? — робко спросила девушка. «Папа» прикурил новую сигарету и вновь принялся лупить по резине.

— Можно.

— А кто они все? — прошептал я.

— Эта, — и посмотрел в спину молодухе — жена. Родила недавно.

— А женщина?

— Тоже.

— Что, тоже?

— Что-что… жена. Бывшая.

— А эти? — и мотнул головой в сторону одеяла.

— Дочка от первой жены. С другом.

— Нормаально…

— А что делать? — «Папа» вдруг бросил палки и перевернул блюдце с бычками. — Где жить? На улице, что ли? Управдом, сука, год как расселить обещает.

— Плохо просишь, — пробурчала женщина из-за одеяла.

— Молчи! Убью… — засопел, шлепнул по резине. Собрав бычки, помолчал. — Концерт бы надо бесплатно отыграть им в ЖЭКе. Они халяву любят. Может и сдвинется что…

В дверь просунулся коричневый гитарный чехол, сначала гриф, обтянутый дерматином, следом длинные волосы и наконец сам обладатель чехла и волос. Встал, нерешительно поглядывая на одеяло. В спину ему уткнулся следующий чехол. Черный. Третьим просунулся тоже длинноволосый, но без ничего.

— Проходите, — Валера, набрав в рот чая, задержал его во рту и принялся шмурыгать туда-сюда, как будто полоскал рот. А может и полоскал. — Чего встали, ну? — Гитаристы прислонили чехлы к стенке и наклонились развязывать шнурки.

Отогнулся край одеяла.

— А мы?

— Вы? Вы это… езжайте сегодня. К своим, что ли… ну, знаете.

Женщина высунула нос.

— Надолго?

Валера сглотнул, поставил чашку на этажерку, цыкнул зубом, неторопясь вынул из пачки очередную сигарету, щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся, выпустил дым

— До завтра…

То, что я сначала принял за этажерку, оказалось музыкальной колонкой. Сквозь бежевую ткань ее нижней части просвечивали динамики. Колонка-этажерка примыкала к холодильнику. Один гитарист уложился в щель между этажеркой и какой-то большой коробкой. Второй, пригнув голову, оседлал холодильник. У него был горбатый нос, гитара опустилась и снизу он выглядел как кондор, вцепившейся когтями в какую-то палку. Тот, что «без ничего», сел с микрофоном на пол в прихожей. Одетые домочадцы, вытянувшись цепочкой, тихо покидали квартиру, как крысы покидают тонущий карабль. Я шмыгнул в тесный сортир и плюхнулся на толчок, придерживая открытую дверцу ногой. Валера отстучал палками четыре положенных удара. Певец, закатив глаза, открыл рот и выдохнул первый звук, сверху обреченно постучали по батарее. Репетиция началась.

Строго говоря, это не был рок в общепринятом понимании, тот, под который орут и тычут руками. Но и не джаз с его витиеватыми импровизациями. А что? Я и сам не понимал, что это было. Но это было нЕчто! Некий сплав. Fusion. Необычный по звучанию, мысли и манере игры. Фразы переплетались, с легкостью перескакивали одна на другую, разбивались неожиданными акцентами, уходили в сторону, потом сливались и вновь раскатывались. Жестко, импульсивно, но завораживающе. Я даже открыл рот, боясь пропустить хоть один звук. Такое я слышал впервые. Вспомнился давешний концерт: пьяные крики и тупое однообразное буханье. Нервно повел плечом: убожество…

Краем глаза увидел пластинки на средней полке этажерки. Стопка пластинок, расположенных вертикально. Одна чуть развернута так, что была видна обложка. О. Лу… Лундстрем. Сверху улыбающийся седой мужик, потом название и пониже фото музыкантов с инструментами. Водя глазами, наткнулся на вроде бы знакомое лицо -Валера! Точно он, только моложе. Вон оно что…

Гитаристы ушли под утро.

— Ты играл у Лундстрема?!

— А что, не похоже?

— Да нет, просто… а почему теперь с ними, — и кивнул на дверь, за которой скрылись гитаристы.

— Молодежь. Другие мозги. А как струны дергают! Слышал ведь?

— Да…

— То-то и оно. Правильно дергают собаки. А что громко — ничего, пройдет со временем. Энергетика у них такая. Молодежь.

Дым под потолком плавал слоями. Три блюдца и одна пепельница полные окурков. Валера дёрнул форточку, растер грудь: — Поспать бы надо. Скоро ученики придут. Помолчав, протянул руку: — Это видел? — вена на бицепсе как-то изогнулась и выперла.

— Сорвал руку, давно еще. Тоже давил, как все. А нагрузка? Утром репетиция, днем еще одна, вечером концерт, и так каждый день. Годами. Не все выдерживают.

Прикурив очередную, взял в руки пластинку. — Это мы в Германии записывали, я тогда молодой был, видишь?

— Да.

— Не поиграешь теперь с такой клешней у Лундстрема — и осторожно потер руку. Раньше бы ее придумать, систему-то, но ничего, теперь вот передаю ее молодым. Тянутся ребята, интересно им, кто понимает. Хочешь, приходи…

Я накинул пиджачок. За окном серело.

— Главное, что бы все было на высоком идейно-художественном уровне, — толстый управдом строго посмотрел на Валеру поросячьими глазками. — Газеты читаете? Вот-вот. Никаких трули-мули. Певцы, костюмы, программа. Как положено. Все, все, — и махнув рукой на открывшийся Валерин рот, засеменил в кабинет. — Некогда мне. Квартальный отчет на носу.

По случаю «приезда артистов» актовый зал вылизали языком. Бюст Ленина, переходящее красное знамя, передовики на стенде — все лучилось и сверкало, как бриллианты под стеклом. По полу — рядами длинные скамьи, принаряженная публика потихоньку заполняла пространство. Кассирши, уборщицы, бухгалтерия, все в рюшках, бусах и с мужьями. Артисты! Концерт! Не все же сидеть за пыльными бумажками.

— А Пугачева будет?

— Говорят Бабкина приедет, — шелестело в рядах.

Выход на сцену, до потолка заставленную аппаратурой, тощих и длинноволосых, в клешах из занавесок, вызвал легкое недоумение. Управдом напрягся лицом и застыл в дверях. Длинноволосый певец смущенно вынул микрофон из стойки и произнес, как бы самому себе, чуть в сторону.

— Щас будет громко, — и… словно прося поддержки, извиняющее взглянул на Валеру.

Благодушная публика, сочтя это за вступление, почтительно зааплодировала.

— Давай, — приказал Валера и зло отстучал палками свои традиционные четыре удара.

С первыми же аккордами, враз снесло несколько первых рядов. Остальные вскочили, как ужаленные. Певец дергал стойку с микрофоном куда-то к полу от себя, пытался спрыгнуть со сцены, все время ронял и откидывал назад волосы. Гитаристы синхронно мотали головами, дергая струны, Валера, высоко подняв голову и легко играя палками, гордо демонстрировал свою систему. Я догадался: помимо музыки, концерт предполагает зрелищность. Элемент шоу. Но громкость… о боги! Новый шквал звука, словно цунами, шибанул еще совсем недавно жаждущую искусства публику об заднюю стену. В панике, все кинулись к выходу. Скамейки падали, рты что-то кричали, тетки лезли по головам, затыкали уши. Управдом по инерции растопырил руки, пытаясь остановить «исход», но тут же опомнился и поспешно стал открывать шпингалеты второй створки двери. После третьей «композиции», в зале кроме него и пары каких-то случайных подростков уже не было никого.

Люди, как зайцы тревожно засматривали из коридора в полуоткрытую дверь.

— Что это? — сдавленно просипел управдом?

— А это… наши собственные композиции, — важно ответил певец и выставил ногу вперед. Лицо управдома перевернулось как песочные часы, голова опустилась: — Ясно…

— Руку выше, не заваливай, — поправлял Валера, придерживая мой локоть на следующее утро. — Главное — от плеча, а ты опять щиплешь кистью. Вверх-вниз, вот так, — и красиво помахал палкой в воздухе. — Понимаешь?

— Угу, — буркнул я и покосился на занавешенный проем.

— Ну как там… концерт? — осторожно осведомились за одеялом.

— Нормально — Валера отвернулся, ища сигарету. — Пообещал выс… расселить. Как верхние съедут, так и мы. Вслед за ними… Руку не прижимай, — поправил он мой локоть, — вверх-вниз, вверх-вниз. Давай.

— Пап, можно?

— Можно. — И, наклонив голову, привычно щелкнул зажигалкой, — теперь можно все…

Жизнь двигается медленно, порой мучительно, но каким-то образом проскакивает быстро. Время неумолимо вяжет свой сюжет, вот я уже сам папа, но не учу сына правильно держать барабанные палки. Я учу его совсем другому, может быть тому, как не жить с выключенной душой, и только. А музыка? Музыка лишь коснулась меня своим таинственным крылом, поднялась на недосягаемую высоту и отправилась восвояси, гипнотизировать пространство, неся как всегда — иррациональное, неуловимое, но очевидное: способность поражать. Так мы расстались.

Прошлое опустилось в глубину памяти, но не забылось. Память слуха, память мышц. Часто я играю во сне, играю так, как учил меня он: азартно и хлёстко, но где-то там, в глубине крошечной клеточки мозга, кроется понимание -это сон, и пробуждение награждает не радостью, но разваленным состоянием души.

Судьба свела нас еще дважды. Первый раз, спустя двадцать лет, он позвонил мне сам. Трубка выдала знакомый хрипловатый тембр.

— Привет.

— Валера?!

— Узнал…

— Как же не узнать тебя. Слышу пока еще…

— Ты всегда «слышал». Способный, я говорил. Почему бросил заниматься?

Что ему было сказать? Я и сам не раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа, точнее уходил от него. Так легче, но это неправильно. Ответ самому себе — главный ответ. Но, я ответил ему, а заодно, выходит и себе. Вот так, в одночасье перестаешь беречь свое самолюбие, но нужен толчок. Ситуация.

— Просто… я не любил музыку так как ты. Понимаешь? Как ты. В этом дело.

Он помолчал, хмыкнул носом.

— Да ладно…

Договорились о встрече рядом с его теперешним жилищем. Красносельская улица, рядом метро. Трамваи, люди, вывески. Какая-то суета, лязг и грохот.

Вжимаясь в трубку, я кричал: — Ну, где же ты? А? Не слышу. Я у ларька, да не с пиццей, у газетного! Медленно и мучительно продираясь сквозь толпу, мы двигались по асфальту и кричали в трубки, как потерявшиеся в лесу, пока не наткнулись друг на друга. Обнялись.

Он снял очки в тонкой желтой оправе, вгляделся в меня.

— Ты почти не изменился. Посолиднел только. Молодец.

Выглядел он неважно. Побледнел и осунулся. Весь как-то съежился. Я молчал, глядя на него, и не знал, что сказать. Встрепенулся.

— А помнишь ЖЭК? Концерт? Расселение?

— Пойдем, — хлопнул по плечу, скривился, — пойдем. Сам увидишь.

Коммуналка в сером доме сталинской постройки. Третий этаж. Запах щей, пыли и старых тапочек. Запах запустелости.

— Если выйдет соседка, поздоровайся. Вещи сюда, — и накинув пальто на шаткую деревянную треногу, толкнул дверь в свою комнату. Комната… она предстала передо мной в виде узкого пенала, одним концом упирающегося в окно. Или это был кубрик подводной лодки? Окно упиралось в эстакаду, по эстакаде неслись машины. Даже сквозь двойное стекло был слышен нескончаемый гул. Валера переступил через матрац, лежащий на полу, — садись. — Я поискал глазами место, но так и не нашел. Тот же холодильник, этажерка, табуретка. Вдоль стен два узких топчана, на полу матрац. — Шас уберу, — скатав его в рулон, поставил «на попа». Сел на табуретку. — Будешь? — и свинтил пробку маленькой бутылочки коньяка. Не дождавшись ответа, хлебнул из горлышка, поставил ее рядом на пол. Накинул на ногу вторую табуретку, прицепил очки, взял палки.

— Помнишь мою систему? — и шлепнул по резине. Раз, другой, третий. В стену постучала соседка. Так она выражала протест против шума. Я вздохнул и мягко сполз на матрац.

— Помню. Матрац чей?

— Сын приходит ночевать, — и вновь хлебнул из горлышка. — Ночью спит, утром уходит.

— Жена?

— Работает в ларьке. На хозяина. Здесь сплю я, здесь она, — и покивал на топчаны.

— Сам?

— Развожу газеты. Заступаю в ночь, к утру надо все развезти. Что смотришь? Ничего, жить можно.

Удары по-прежнему четко прослушивались, но уже без прежней тугой волны.

— А ученики?

— Оперились, разлетелись кто куда. Двое в Америке, трое в хороших оркестрах. Где-то еще есть. Ты только бросил. А зря. Способный был. Я же говорю. Чего бросил-то?

Прощались в коридоре. В полутьме, в чахлом свете лампочки, тоненькая желтая оправа проблескивала, как маячок. Путеводный лучик из тогдашнего в теперешнее. Он все ждал каких-то слов, наконец вздохнул:

— По соседям, говоришь?

— По соседним, — обрадовался я. Нотам. Помнишь? Понтярщики.

Смех рождается из напряжённости момента. Мы рассмеялись, что бы не заплакать.

На улице вдохнул полной грудью. Было не так больно вдыхать жизнь. Не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается. Зло шагал к метро и думал: почему человек должен все в жизни выгрызать зубами, как зверь в лесу? Он что, зверь? И потом: иногда он должен все-таки получать. Своевременно, тогда, когда ему это необходимо, а не выгрызать как волк. Шагал, а вокруг кипела жизнь. Жизнь — как большой корабль, на котором звучит музыка и слышен детский смех. Так и должно быть, тем она и хороша. Время летит вперед, к новым радостям, но обтекает тесный, кубрик, не затрагивая его пыльные стены и голый матрац на полу. Не вовлекая в свой веселый бег позабытого «матроса». «Время вперед»…

В экране телевизора фраза: «Позвоните родителям». Вот уже третий раз. Снял трубку и… помедлив, набрал его номер.

— Валеру можно?

— Он умер. — Женский голос отозвался спокойно и буднично. — А кто это? Але. Кто это? — Я с трудом разлепил пересохшие губы:

— Уже похоронили?

— Кремация завтра. На Митинском. В одиннадцать. Все?

— Что все? Да-да. Все, — оглушенный, повесил трубку.

Все. На Митинском. Как палкой по голове.

В крематории кучки людей в черном, с цветами, стояли обособленно. Перешептывались, переминались. Долго бродил, вглядываясь в лица. Как теперь узнать родню? Женщины в платках, платки низко на лоб, все на одно лицо. Задел ногой инвалидное кресло. Извините. В кресле тучный дядечка с маленькими немигающими глазками. Взгляд в пустоту. Догадался: парализованный. Надо же, приехал. Точнее — привезли. Рядом трое: парень и две женщины — пожилая и молодая, обе в черных платках. Лица застывшие, словно в масках. Что-то во взгляде парализованного не отпускало, не давало уйти. Что-то мучительно знакомое.

— Скоро? — наморщив лоб, прошептала пожилая одними губами.

— Позовут, — успокоила молодая и продела руку под локоть парня. Парень прижал ее руку к себе. Второй он держал кресло. Так они стояли. Я тоже стоял рядом непонятно почему. Отворились двери, вышел распорядитель. Все затихли. В полной тишине, как приговор, прозвучала Валерина фамилия. Я вздрогнул. Женщины двинулись в проход, парень покатил кресло, я машинально потянулся за ними.

— Прощайтесь, — негромко сказал распорядитель и, сделав два шага назад, свесил руки по швам. Я смотрел на гроб, на Валерино лицо. Три раза его заслоняли подходившие прощаться. Они целовали его в лоб. В венчик. По церковному обычаю, целовать в венчик — значит просить у умершего прощения. Они прощались и просили прощения. Парализованный что-то мычал, но его никто не слышал. Зазвучал орган — торжественная скорбная мелодия. Звуки плыли, заползали под кожу, проникали вовнутрь, рвали душу. Пожилая не выдержала, всхлипнула, сотрясаясь всем телом, вскинула руки к лицу и изогнувшись, повисла на плече молодой. Я увидел ее без маски, словно без грима. Жена? Точно. Бывшая. Молодая — дочка. Парень — сын. Все на своих местах. Все кто пришел — здесь. И коляска. Дядечка вдруг заморгал замычал сильнее, лицо обрело выражение: оно перевернулось, как песочные часы. Управдом…

Музыка усилилась, возвысилась до почти невыносимого трагизма. Помощники взялись за крышку гроба. Я стиснул кулаки, что б унять дрожь в подбородке Вот и вторая встреча. Вторая и последняя. Неожиданно в дверях возник шум. Распорядитель изумленно повернулся всем телом и протестующее замахал руками.

— Рано еще, рано, вас позовут!

В двери порывисто втискивались молодые и взрослые, хорошо одетые мужчины с цветами в руках. Один, другой, третий. Они уворачивались от распорядителя и решительно шагали в зал. — Да подождите же! Куда вы!

— Пропустите, — заступился сын, — это ученики.

— Чьи?!

— Его. — Сын повел рукой в сторону гроба. Распорядитель замолчал и успокоился. Помощники отошли.

Женщины растерянно обернулись и перестали плакать. Все выстроились полукругом, затихли. Одухотворенные лица. Не было ни родственников, ни учеников, ни моего дрожащего подбородка. Все объединилось и слилось в одно. В одну большую душу, как во время молитвы. Орган звучал красиво и всепрощающе — небесные звуки, словно пели ангелы. Как они пели… Словно рвалась душа на волю…

18.217.98.175