Иноходец

Он перемещался по земле иноходью: правая рука шла параллельно правой ноге, левая рука — параллельно левой. Такой способ передачи движения широко распространен среди механизмов. А среди людей — редкость, совершенно неприемлемая, например, в армии, где единообразие — главный и часто единственный залог победы.

В армии я с ним и познакомился. Выяснилось, что мы жили в одном городе, но в разных районах. Мое детство прошло в барочно-снобическом особняке, пусть и перестроенном ради общей справедливости в улей, а его — в тонкостенной блочной коробке, выглядевшей будто девятиэтажный коровник.

Правила общежития в армии довольно просты: первый год возишь ты, делаешь и свою, и чужую работу, мало спишь, скудно ешь, носишь подменку чужого размера и изжеванную пилотку. Второй год возят тебя, и ты, забыв о служении отчизне, компенсируешь тяготы и лишения первого года. Со стороны система выглядит пошло и примитивно, но со стороны смотреть некому — все внутри, даже шпионы и отщепенцы.

Армия — количественно уменьшенная модель империи, гражданином которой имеем честь или бесчестье (лучше сразу привить у себя несогласие со вторым вариантом) быть все мы. Не случайно ее называют еще «школой жизни». Кузницей настоящих мужчин. Женщины в ковке-выковке не нуждаются. Женщины рождаются с готовой поведенческой программой «бай — батрак, раб — сатрап», впитывают ее с молоком матери. Жесткая субординация не предусматривает вопросов — только приказы, делая жизнь понятней, определенней, стабильней, устойчивей. Альтернативы всегда противоречивы, неуравновешенны и сложны. Как перефразировал один малограмотный классик одного невежественного тирана: существовать надо проще, существовать надо веселей.

Руководствуясь нехитрым девизом, почти без моральных потерь я вместился в плебейский фрейм первого года службы и с удовольствием погрузился в патрицианское эпикурейство второго.

Иноходец, звали его Костя Дубровский, не вписался ни в один из кругов. С первого до последнего дня он вел себя одинаково ровно, вне унижений и привилегий, словно не чувствовал давления как со стороны звезданутых офицеров и прапоров, так и со стороны голопогонной геронтократии — двадцатилетних дедушек, дембелей и старичков.

Ближе всех по шкале независимости к нему подобрался блиноликий обитатель зыбучих туркменских песков — Абас. Будучи младшим сержантом, он спокойно относился к скотоводству и скотоложству, но упорно нарушал порядок наименования звания, представляясь «младшим-Абасом-сержантом». На Абасе, как на Дубровском, обломился весь арсенал изменяющих личность военно-психиатрических средств: задушевные разговоры с политруком, наряды на вонючий хоздвор, губа, коллективная темная. Впрочем, неуставную привычку Абаса все же избыли по-византийски хитро: добавив соплю на погон. И он стал просто сержантом без префикса «младший». Проблему закрыли. С Константином такого не вышло — рядовой он и есть рядовой. От зорких глаз проверяющих невыправленный иноходец Дубровский был спрятан внутрь строя. Но как показало ближайшее будущее, империю такой маскировкой спасти не удалось…

 

Империя рассыпалась благодаря таким, как Дубровский, теперь я это знаю точно. Распалась не на республики, как мечтали редкие и не всегда адекватные в наших самобытных краях либерторианцы, а на несколько империй-обрезков, выглядевших, как попавший в измельчитель бумаги червяк. Связи между новообразованиями были обрублены таможенными постами. Связи между людьми пересохли, как реки. Впрочем, основополагающая колея, по которой людские жизни текли от небытия к небытию, осталась прежней. Так считал я. Так считал бы Абас, если бы умел считать. Так считали практически все. Но не Константин. Он всегда был другим и всегда считал как-то иначе.

От развала страны, на мой скромный взгляд, выиграли те, кто хотел свести к минимуму накопившиеся неопределенности, то есть сделать константами тех, кто «возит», и тех, кто «везет». Априори количество «возчиков» значительно больше числа «седоков», и при смене позиции (торжестве справедливости) бывшим седокам пришлось бы тащить на себе весь тягловый скот, что противоречило не только законам Ньютона, но, прежде всего, угрожало фундаментальным основам сословного общества. Закрепление «статуса кво» сопровождалось исчезновением из магазинов сначала промышленных, а затем и продуктовых товаров. Создавался искусственный дефицит для последующего явления народу «буржуазного чуда». Оп-ля-ля, вот вам я — благодетель, а вот мой реформаторский рог изобилия. Получи все, что хочешь, но сперва покажи гроши. Трюк эффектный и, что важно, довольно дешевый.

Я и сам бы сделал нечто подобное, находись в системе распределения. Но я был в свободном падении — не в праздном, как большинство соотечественников, а в полезно-разведывательном. Я высматривал денежные ручейки, вытекающие, словно кровь, из раздавленных реформами промышленных объектов. Мир делили все кому не лень и делили по-живому, телевизионного наркоза тогда не было. От аргументации захватывало дух, в ход был пущен весь известный человеку арсенал средств убеждения: от взрывчатки до собственной задницы. Тот, кто в равной степени ловко владел обеими технологиями, забирался на самый верх.

Я не пошел на столь радикальные меры, но тем не менее иногда финручейки затекали и в мой карман. Бреши были везде, и капало отовсюду. Обещало политься больше, как вдруг неизвестно откуда появились говоруны с разглагольствованиями о свободе, парламентаризме, конституции и прочей умозрительной ерунде. Болтовня не только добавила мути обсуждаемым категориям, но и странным образом привела к смене собственников. В городе Москве договорились до танков. Кто сумел на них вскарабкаться — тот впоследствии и оказался в дамках.

В наших с Костей скромных «палестинах» ограничились броневичком. Разумеется, на пулеметной башенке стоял Дубровский. Острый и худой. С красными глазами. С надписью «свобода» на нестираной футболке.

Что свобода?

И без танков и броневиков ее было по горло. А вот после… мой кранчик прикрыли. Но, к чести сказать, я быстро нашел другой. Ничего ведь принципиально не изменилось. Я рассчитывал повстречать Константина среди депутатов и прочих ответственных лиц, чтобы закрепить свое положение. На броневике он смотрелся довольно-таки убедительно; стало быть, его шансы пробиться во власть были весьма высоки. Все, кто в тот день хоть сколько-нибудь простоял на люке бронированной машины или просто обтерся о его забронзовевшие шины, получили весьма интересные должности. Но, когда я, наконец, отследил Дубровского, оказалось, что пользы от него никакой: Константин никуда не прибился. Это выглядело нелепо. Жизнь налаживалась. Активы крепчали. Пассивы подлежали самоуничтожению. Неликвиды спивались. И только Дубровский опять был в оппозиции.

В один из теплых весенних дней, когда дорожные службы срочно латают пористые от воровства и мздоимства дороги, я спешил на деловой ланч. Час пик, ставший «часами» в виду резкого прибавления не ушедших под пресс иномарок, существенно снизил комфорт и престиж личного транспорта. Положив руку на сердце, стоило признать, что до нужного места быстрее было добраться пешком. Но чтобы завоевать уважение и расположение бизнес-партнера, мне требовалось засветить новейший автобренд, а заодно продемонстрировать готовность игнорировать правила общежития для достижения максимальной прибыли. Подобные деловые качества лучше всего проявляются парковкой в табуизированных местах, на газоне или поребрике и как можно ближе ко входу в нужное помещение.

С трудом вырвавшись из чадящей и сигналящей пробки, я вырулил на свободную клумбу, как вдруг дорогу мне перегородило два десятка неряшливо одетых людей с плакатами, сделанными из ватмана. «Руки прочь…» От чего — я не разобрал. Вероятно, это была какая-то протестная акция. Инстинктивно я стал искать глазами Дубровского и… нашел. Возле коренастой девушки с бледно-розовым лицом бультерьера.

Я подбежал к ним, и сдерживая недовольство, задал нейтральный вопрос:

— Это твоя женщина, Костя?

— Товарищ, — ответил он. — Присоединяйся. Мы решаем серьезный вопрос. Скверу грозит точечная застройка.

— Дубровский, мне некогда играть в ваши игрушки. У меня бизнес. Да и ты не глупи. Открой свое дело. Женись.

— Женись? — переспросил он. — Ты что, не видишь, куда катится мир?

— Оставь этот вопрос для неудачников, а я тороплюсь, дай мне проехать.

— Не пущу.

Принципиальность Дубровского ставила под угрозу сделку. К счастью, появилась милиция и разогнала пикет. Всех, кто не разбежался, погрузили в специализированную машину.

 

Та встреча, нелепый ее антураж, почему-то врезалась в мою память. Я обычно вспоминаю ее по уик-эндам, когда выглядываю в окно, за которым, вместо спрятанных в липах кубиков гаражей и площадки детсада, вижу новый панельный дом. Облицовка откололась после первой зимы вместе с тающими сосульками. Зато сквозь стеклопакеты просматриваются такие евроремонты! У меня у самого, естественно, евроремонт. Но у них гораздо европестей. Видимость идеальная. Теоретически я могу полить кактус на подоконнике соседнего дома, встав на свой подоконник. Сейчас многие хотят жить в центре города. Потому землица ценится дорого. Цену формирует спрос. Одна «пломба» в центре стоит пятерых многоквартирок в спальнике. На месте застройщика я б не мелочился — подогнал бы дом заподлицо. Полтора метра с этажа чистой выгоды, и еще бы на несущей стене сэкономил.

 

Константин… как он был непоследователен! Его имя должно было принадлежать мне, а мое — ему. Ваня — вот как следовало назвать Костю родителям. Ваня, Ванька, Ванек. В следующий раз я обнаружил его среди чудаков, протестующих уже против незаконного сноса. Я тогда выходил на международный уровень, раз в квартал летал на курорты, по горящим путевкам «все включено». «Зарабатывай здесь — живи там» — новый лозунг успешных. Костя снова ходил на свету с фонарем. Он облысел и осунулся, постарел раньше времени, надо думать, от беспрофицитной работы. Зато рядом с ним стояла особа, явно слепленная из другого теста. И слепленная неплохо. Не квадратная, не в прыщах, не бульдожина. Линда Евангелиста ростом, Алла Борисовна бюстом. И по возрасту — дочь. В деловой среде тренд на омоложение жен путем их частичной либо полной замены только проглядывался. А Дубровский… может, он был не так глуп?

Я вошел в ряды протестующих, заинтересованный молодым женским полом. Бросил короткое «здравствуй» Дубровскому и витиеватый дифирамб — юной особи.

— С чьими мельницами сражаетесь на этот раз?

— Это не война. — Константин, словно не понял шутки. — Это попытка цивилизованного диалога. С властью.

— С властью? Ха-ха. Впрочем, как скажешь. — Я не взялся спорить: Линда реагировала на меня. — Можно я тут постою?

— Ротозеи не требуются. Только если возьмешься держать растяжку.

— Возьмусь. — Я хотел проявить немного отваги для Линды. — Дай мне побольше.

— Дело не в размере.

Дубровский протянул сверток. Я развернул и прочел: «Это наш город!»

— Не густо. Нет среди вас Маяковских. И потом, что значит «ваш»? У меня, например, есть целый дом — и он мой. И ресторан…

— Не надо понимать так буквально, — Линда Евангелиста насупилась.

— Костя, это твоя жена? — Я решил, что время для вопроса пришло.

— Она больше годится в дочери.

— А… — протянул я удовлетворенно. — И много вам платят за эти пикеты?

— Кто платит? — Дубровский невесело улыбнулся.

— Лоббисты из бизнеса, враги нашей родины. Тебе лучше знать кто.

— Иди отсюда. — Костя забрал плакат.

— Подожди-подожди, я с вами. Просто абстрактно шучу. — Я еще не потерял охоты знакомиться. — Что надо скандировать?

Не дождавшись от Кости словесной реакции, я прокричал негромко, рассчитывая в основном на ближайший круг:

— Это наш город! Это наш город!

Меня поддержало несколько плохо поставленных голосов. Линда и Константин промолчали.

Я собрался крикнуть еще раз, когда заметил, что к нам приближается автозак, и закашлялся. Вместо меня лозунг выкрикнул Костя. Этого оказалось достаточно, чтобы из грузовика посыпался пыльного цвета ОМОН. Демонстранты собрались компактней.

Пользуясь случаем, я взял Линду за руку и спросил:

— В автозак или в Турцию? Отвечайте, пока не поздно.

Как мне тогда показалось, мы добрались до аэропорта быстрее, чем Константина и сотоварищи доставили в обезьянник…

 

Жизнь ускорялась. Накопилось, разменялось, потратилось еще несколько лет. На трехкомнатную квартиру под сдачу. И на домик в лучезарной Болгарии. С Линды перелез на Каролину. С «туарега» пересел на «троглодита» (самый крепкий в мире дизель). Выше планки не было. В нашей части общества — в бизнес-элите — стало модным ощущать себя опустошенным. Под опустошением подразумевалась материальная исчерпанность страны как эксплуатационного объекта. Камни были разбросаны, пришла пора сваливать. Но я оставался здесь. Стыдно сказать, при моих возможностях я не мог решить вопрос второго гражданства. Мешали кое-какие факты биографического характера. Тут-то я и вспомнил опять о Дубровском. Если мне с моим финансовым статусом нет места на западе (не в Сомали же мигрировать, от одних людоедов к другим), то его по убогости могут принять за беженца. Он все кутузки в городе засидел и не пропустил мимо ни одного автозака.

Не потому ли он так старался, чтобы на старости лет засесть за мемуары в тихой, сытой Швейцарии? Если я прав, он настоящий стратег. Жил без имущества и без накоплений, осознавая, что чем больше у тебя денег здесь, тем больше на тебе темных пятен и тем больше шансов в одно прекрасное утро проснуться бездомным, босым или зэком. Норов у нас суровый, как климат. При этом трудно уехать. На границе ощиплют до нитки. Не свои — так чужие.

Получалось, что он — гражданин мира, а я Бут. Где поймают, там…

Надо найти Костю, проплатить партстаж и партчленство, сходить несколько раз на «майовку» — и на Запад, в убежище.

Искал я его недолго. Для таких, как он, появился хороший повод бузить. Целый пакет. Рано или поздно коммерция, освобожденная от гуманитарных табу и помешанная на коррупции, должна была принести плоды деятельности. Настало время собирать урожай. Зима выдалась лютая. Не переставая, шел снег. Но в тех редких местах, где каким-то чудом выжила техника, она стояла без топлива. А, когда находилось топливо, в нем оказывалось слишком много посторонних органических жидкостей.

Под тяжестью льда обрывались с кронштейнов водосточные трубы, балконы с соленьями и горшками. Расходились швы кровли, и вездесущий снег, сменив агрегатное состояние, шел самотеком сквозь евроремонты, превращая в клейстерное пюре прославленный рекламой гипсокартон. То там, то здесь пробивая ржу водопроводных труб, на улицы прорывались горячие гейзерные фонтаны. По нескольку раз на дню останавливали свой бег в проводах электроны, и город погружался в первозданную тьму. И только телевизоры каким-то чудом продолжали распространять сифилис мозга.

Город замер, умер, замерз. Сил пробираться сквозь снег хватало только у «троглодитов» и автозаков (было в них нечто общее). А также у неистовых апологетов Дубровского. Именно их в количестве нескольких сотен (чем только они размножались?) я нашел у стен городской администрации. Естественно, Костя стоял впереди. Защищаясь от ветра свободолюбивым плакатом. Он выглядел совсем старым, разве что глаза горели ярче, чем прежде.

Я вылез из машины, вывернул пуховик наизнанку, натянул на руки пупырчатые хозяйственные перчатки и опустил уши у шапки — чтобы концептуально не выпадать из толпы. Затем встал в одном ряду с Константином и начал скандировать:

— Эн пабло, унито…

Мой интенсивный английский его разозлил.

— Зачем ты пришел?

— Костя, я, наконец, проникся… Я много читал в интернете. Я все понимаю: победа или смерть.

— Уходи!

— Нет, правда, я долго не верил тебе. Тогда у броневика — бог мой, двадцать лет пролетело — короче, тогда я думал, что ты просто позируешь, играешь на публику, камеры и кадришь журналисток. Потом, когда ты не выбился в депутаты, я решил, что ты держишь обиду.

— Уходи, — снова повторил он, напряженно высматривая кого-то между домами. — Сейчас здесь будет жарко.

— В такую-то погоду? — Я предпринял попытку облегчить разговор. — Потом я решил, что тебе за это платят.

Костя обжег меня взглядом, и я поперхнулся:

— Конечно, потом-то я догадался, что ты ничего ни у кого не берешь. Но и я! Я прав тоже. Подумай сам, в твоей позиции ты всегда будешь оставаться игрушкой. Тебя всегда будут использовать. Сначала те, кому нужен сквер, потом те, кому нужен дом. Они будут использовать тебя вместо взяток.

Дубровский дернул меня за рукав:

— Молчи. Они приближаются.

— О ком ты? Я никого не вижу. Ответь: ради чего? Ради кого?

И тут я увидел их. Они выросли из-под земли. Сотни ОПОНовцев. Одни были в привычном сером, огромные и тяжелые, откормленные каким-то особенным комбикормом. Другие, в обсидианово-черном, весом и ростом меньше, но в гладких космических шлемах, со щитами и палицами.

— Уходи! — Дубровский толкнул меня в грудь. — Еще успеешь уйти.

— Но ты так и не ответил: ради чего все это?

— Черт с тобой. На, держи. — Костя бросил мне небольшую красную книжку.

«Загранксива для беженца», — решил я. Спрятал корки в штаны и бросился в свободную от обеих сил зону, между домами и заваленным снегом каналом.

Я пробежал метров сто, когда земля содрогнулась, — схлестнулись две силы: военная и гражданская, жестокая и наивная. Бесчестье в доспехах налетело на правду в китайских пуховиках…

 

Только сейчас, когда я сижу в маленьком домике в Альпах и фиксирую на бумаге воспоминания моей жизни, какая-то часть личности Константина становится мне понятной. Малая, очень малая часть.

А тогда. Тогда я так ничего и не понял. Помню только, что сильно расстроился, обнаружив, что предмет, который я принял за выездной документ, оказался потрепанной записной книжкой, исписанной щедрым почерком с многочисленными зачеркиваниями. Книжкой стихов. Я выучил их наизусть. И привожу по памяти парочку. Чем бы вы ни занимались, эти стихи не про вас. Так что будьте любезны — читайте.

 

Стихотворение №1

 

Отрава та что путинкой зовется

И та бурда что пива имя носит

И тот фаршмак что называют колбасой

И то густое липкое что телевиденьем зовут

Оно же что зовется государством

И не понятно что является страной

Где я? Что я? Зачем? И Почему?

Как живы мы еще?

И от импортных ингредиентов кем мы стали?

Пожалуй неотъемлемой какой-то частью

какой-то низшей частью

нижней частью

зато как будто

общего всего…

 

Стихотворение №2

 

я чувствовал конец страны подкоркой и подошвой

ты стройная как кипарис училась тонкому искусству

приспособления к окружающей среде

и набивая руку

крутила с третьим по величине секретарем ячейки комсомольской

 

затем я на мосту стоял с растяжкой-транспарантом

измысливая почту захватить и телеграф

а ты нашла себе фарцовщика меняющего на жвачку душу

 

потом в эпоху бандитизма и джинсы вареной

зеленых бутылей со спиртом и окорочков

я изучал проблемы открытого общества

а ты жила с красномордым барыгой и вкладывала валюту в матрас

 

когда ты переквалифицировалась на фээсбэшника

я сидел в отделе милиции за несанкционированный митинг

 

теперь мне кажется я в двух шагах от победы

в тонком пальто с полуоторванной подкладкой

а ты живешь в курортной зоне за высоким забором

и твои дети похожи на откормленных поросят

 

по совокупности показателей я абсолютный ноль

но я прав

жаль, что только я знаю об этом

18.117.182.179