Детство мутанта

Я родилась мутантом. Имела слишком большой лоб и глаза — относительно скромной очень даже площади лица, поэтому носу и рту там практически не было места. До двух лет я такой оставалась, потом немного нижняя часть лица «отросла» — но нос все равно остался чуточку кривым.

И это только одна из аномалий.

Большая часть ненормальности моего организма приходится на мозг, который, начнем с того, что не имеет турецкого седла. Это то место, где находится гипофиз. Гипофиз есть — но без седла.

Когда в свое время врачи сказали об этом моей маме, я стояла рядом и не поняла, почему мама плачет — ведь лошадь без седла намного симпатичней, чем с упряжью. Кстати, как раз тогда я слово «мутант» впервые и услышала: «мутант ты мой» сказала мама, прижимая меня к груди, «за что же Бог наказал-то нас». В общем, три слова я познала в тот день — мутант, Бог и гипофиз.

— Где мозг — там и психика. — мрачно произнесла бабушка, когда мы вернулись из больницы. — Теперь понятно, откуда все эти ее коробки. Другие дети, с сёдлами, в дом тащат, а наша, понятное дело, наоборот. Надо убрать все к чертовой матери в чулан. Нафига я спрашивается корячусь из Германии вечно.

Бабушка была биологом и ездила в Германию на конференции, откуда привозила маме модные платья, а мне — красивые немецкие игрушки. Коробки, про которые она говорила — это была еще одна моя аномалия. Игровая. Я любила играть в спонсора.

Года три или четыре мне было, когда игру эту придумала. Теперь я понимаю, что будь у меня гипофиз в седле, я бы никогда не стала заниматься такими глупостями, но чего ждать от мутанта?

А так игра заключалась в том, что затащив под кровать побольше игрушек, я набивала ими коробку из-под обуви и, будучи ребенком «свобоногуляющим», так как у нас был тихий двор, и меня из окна всегда видели — выскальзывала на улицу, где принималась раздавать игрушки детворе. Детвора при этом играла со мной очень усердно, а некоторые — по нескольку раз. Потом меня замечала мама, выбегала во двор, затаскивала домой, отчитывала, объясняя, что игрушки дорогие, а у детишек и свои есть. Я кивала с серьезным видом, а сама шла в свою комнату набивать очередную коробку.

Еще одна аномалия была игровая-съедобная. Называлась «сосульки». Будучи ребенком худым и с плохим аппетитом, сосульки, как ни странно, я могла есть в любом количестве и с удовольствием. Как только зимой мы в детском саду выходили гулять, я тут же набрасывалась на сосульки и начинала пожирать их, что не скрылось от пытливых глаз воспитателей, которые рассказали об этом моему папе.

Папа прочел мне лекцию, из которой я ничего не поняла, но узнала новое слово «микробы» — что-то запредельно страшное и отчего умирают. Сделав вывод, что от микробов умирают обычные люди, а мутанты наоборот, на следующий день я съела все сосульки, висевшие на сарае возле нашего корпуса.

Вечером, когда бабушка приволокла меня из садика, папа посмотрел пронзительно в мои глаза и тихо спросил:

— Опять?

Я кивнула и уронила голову на грудь.

Папа взял трехлитровую банку, и мы с ним пошли туда, где я совершила преступление против микробов. Там он отломил одну из сосулек, положил в банку, а дома поставил банку на батарею. Когда сосулька растаяла, она уступила место грязной жиже. Ах вот вы какие, микробы — подумала я и ни чуточки не испугалась, поэтому до окончания садика, каждый зимний вечер я, папа и трехлитровая банка ходили в садик за сосулькой. Это превратилось в семейный ритуал.

Весной и осенью, когда сосулек не было, мой организм проявлял другие аномалии. Например, однажды у меня нашли аденоиды.

— Мда… — сказал седой профессор. — Странный случай — таких аденоидов я еще не видел.

— Каких?… — испуганно спросила мама, вытаскивая меня за колготку из-под профессорского стола.

— Аномальных. — ответил профессор. — Понимаете, у вашей дочки буквально вся голова забита этими полипами.

— Так значит гипофиз теперь в седле? — пропищала пятилетняя я.

Профессор посмотрел на меня поверх очков, после чего достал инструменты, а я снова скрылась под столом.

— Не бойся. — заглянул ко мне профессор. — Это быстро, поэтому не больно. А потом мама тебе пломбир купит — вместо анестезии.

Так я узнала новое слово «анестезия» — но из-под стола не вылезла, а ответила:

— Вы тут отсекайте. Я при свете не хочу.

Мама снова схватилась за мою колготку, а я — за ножку стола. Нет, вы только правильно поймите — я совершенно не боялась профессора, просто как всякий нормальный мутант в тот момент стала одержима мыслью о таинстве отсечения, и не хотела выходить в свет.

Когда все же таинство свершилось, и я, полуживая, сидела на парковой скамейке, пытаясь есть невкусный, по моему мнению, пломбир, я сказала маме:

— А что еще отсекают мутантам?

Мама закатила глаза и отвела меня к детскому психиатру.

Психиатр долго смотрел на меня, потом спросил у мамы:

— Она говорит хорошо?

— Ну как… — замялась мама.

— Слова все произносит? Речь понятная? — он обратился ко мне. — Оленька, расскажи немного о себе.

— У моего гипофиза нет седла. — ответила я. — А еще я питаюсь микробами и прошла обряд отсечения полипов головы.

— Понятно. — нахмурился психиатр и снова спросил у мамы. — И давно Оленька так фантазирует?

— Как начала говорить… — вздохнула мама и добавила, — с годика.

— Она разговаривает с годика? — округлил глаза психиатр. — И фантазирует — тоже?

— Не удивляйтесь. — ответила я. — Для мутанта это нормально. Когда я была спонсором…

Дальше мне не дали договорить. Психиатр сказал, что ему надо подумать над моим случаем, выписал маме успокоительное, и мы ушли.

Очередную мою аномалию обнаружили в Школе Спортивных Резервов, куда меня решил отдать папа.

— Ты должна укрепить свой дух через познание своего тела! — объяснил папа причину такого своего решения.

Я ничего не поняла из его слов, но выглядели они так аномально, что я встала на цыпочки и шепнула:

— Папа, а ты на полипы головы проверялся?

Папа с грустной улыбкой взял меня за руку, и мы пошли в медкомиссию, где у меня обнаружили врожденный порок сердца.

— У вашей дочки нет сердечного клапана. — сообщил кардиолог. — Неужели вы не знали?

Папа нахмурился.

— А клапан похож на седло? — поинтересовалась я у кардиолога. — А то одного седла у меня уже нет. По-моему, два — это многовато.

— Чем опасен порок? — спросил в свою очередь папа.

— Ну. Это надо проверяться… — вздохнул кардиолог. — Масштаб патологии, и так далее. Но пока еще рано…

— А, когда будет пора? — я вплотную подошла к врачу. — Мутанты вообще долго живут? Вы учтите — у меня кроме клапана и седла еще отсутствуют аномальные полипы полголовы, и зимой я съедаю все микробы на территории.

— Пока все физические нагрузки стоит отменить. — сказал врач папе. — И никакого спорта. Через год сходите к участковому кардиологу.

Так я сделала вывод, что нормальные мутанты укрепляют свой дух не через познание тела, а другими, более доступными, аномальными способами, поэтому на следующий день увела пятнадцать детей нашего двора в лес искать гномика — акробата.

Что это был за гномик, и жил ли он в том лесу, я точно не знала, но предполагала, что он вполне там может быть, поэтому не видела оснований, чтобы его не искать. К тому же, мои красочные рассказы об акробатах очень вдохновили детей нашего двора.

Но после тщетных поисков мы сильно заблудились, замерзли, проголодались, и нашла нас милиция темной ночью. После этой истории родители запретили детям со мной общаться.

В пять лет бабушка научила меня читать. И я, решив, что знаю слишком мало слов, которые положено знать мутанту, за неделю прочла Большую Советскую Энциклопедию. Я старательно запоминала все самые сложные слова, которые там находила, и скоро стала разговаривать примерно так:

— А вы не изречете мне, уважаемые господа, невдолге мы под занавес будем харчеваться? И второе блюдо — дичь или иные умильности?

Или:

— Не правда ли, мон шер, нынче мокропогодица не вливает в члены оптимизма.

В результате со мной перестали общаться все дети нашего двора, — даже те, которые не ходили в лес за гномиком-акробатом.

В Энциклопедии было несколько статей про мутантов. Там ничего не говорилось о седлах и клапанах, но в одной я вычитала, что в Африке живут мутанты, которые способны перелетать с дерева на дерево. Погрустив, что живу не в Африке, я решила все же проверить себя на летучесть. Когда все домашние ушли на работу, я разделась, намазалась папиной ваксой, чтобы походить на негра с картинки в Энциклопедии, на шею нацепила красные мамины бусы, распахнула окно, встала на подоконник и с криком «ку-ка-ре-ку», сиганула с нашего третьего этажа.

Приземлившись на декоративный дерн, которым был украшен газон под окнами, я разревелась оттого, что не могу летать и попыталась подняться, но перед глазами все поплыло.

«Вот что значит отсеченное седло» — подумала я и потеряла сознание, после чего очнулась в больничной палате.

Возле кровати стояли родители и бородатый хирург.

— Ну что, героиня, больше летать не будем? — спросил у меня он.

— Нет. — вздохнула я. — Летают только африканские мутанты.

— Ну и правильно! — согласился хирург. — Вот тебе за это от меня!

И он вручил мне маленький блестящий ножик.

— Что это? — спросила я, разглядывая презент.

— Скальпель, которым я делал тебе операцию!

— Операцию? — я вопросительно посмотрела на родителей.

Папа грустно вздыхал. Мама вытирала носовым платком глаза.

— Тебе удалили селезенку, которая благополучно порвалась в результате твоего полета. — объяснил мне хирург.

— Новый обряд отсечения? — оживилась я, быстро перелистывая в голове страницы Энциклопедии. — Теперь у меня нет самого крупного лимфоидного органа, имеющего овальную уплощенную форму?

— Теперь — нет. — развел руками хирург, а родителям сказал. — Какая умная девочка у вас… и пройдемте со мной, надо поговорить о переливании крови.

Они ушли, а я лежала, счастливая, смотрела на скальпель и думала, что у меня впереди еще столько времени, а внутри меня еще столько лишнего, а вокруг меня — еще столько неизведанного.

Да, чуть не забыла сказать — во сне-то я все-таки летаю…)

3.129.19.251