РАЗЪЕЗД КЛЯЙНФЕЛЬД

Разъезд Кляйнфельд.

…Неустанно гитара плачет,

Как вода по наклонам — плачет,

Как ветра над снегами — плачет,

Не моли её

О молчанье!

Так плачет закат о рассвете,

Так плачет стрела без цели,

Так песок раскалённый плачет

О прохладной красе камелий,

Так прощается с жизнью птица

Под угрозой змеиного жала…

Ф. Г. Лорка/М. Цветаева

За долгим чаем, какой бывает только в поездах дальнего следования, мы с давним Другом вели неспешную беседу, длящуюся, как картины зимнего таежного пейзажа, проплывающего за окном вагона. Друг заметил невзначай, что крест нательный, если у спящего переворачивается за спину, то это верная примета неспокойной памяти, тревожащей человека во сне. Прошлое становится ощутимей, как тяжелый рюкзак к концу маршрута; критическая масса воспоминаний притягивает одухотворенный металл символа, будь то золото, серебро или медь.

Вдруг, вечно молодой голос проводницы возвестил нам, что следующая остановка по пути следования — «Разъезд Кляйнфельд» и просьбу покидающим вагон, не забывать в нем ничего личного. Поезд постепенно замедлил ход и остановился напротив тускло зеленеющего в морозной дымке станционного здания, на котором черным по белому, для сведения проезжающих действительно было написано: «Разъезд Кляйнфельд». Казалось, что этот, довольно большой дом, вышел из чернеющего сзади лесостоя начинающейся тундры, для предъявления удостоверения личности, цвета которого заверяли о принадлежности этому, черно — белому миру.

Вокруг угадывались обязательные атрибуты железнодорожного полустанка и незначительные свидетельства человеческого присутствия. Выделялся большой почерневший католический крест, к которому направились сошедшие пассажиры, по виду, аборигены, одетые в городское, довольно модное платье. Пожилая пара, взявшись за руки, медленно, не смотря на мороз, подошла к кресту и, положив к его основанию какие-то символические дары, растворилась в белом тумане среди облезлых елок.

Глядя на происходящее за окном вагона, мой всезнающий Друг продолжил прервавшуюся было, беседу, сказав, что крест и полустанок принадлежат служившей здесь женщине, Зое Оттовне Кляйнфельд, некогда пришедшей в эти места, пророчески проклятые писателем Амфитеатровым, в составе большого рабочего этапа.

Это было многотысячное сонмище людей, влекомое железной волей властного произвола, медленно продвигавшееся на Север, вдоль правого берега Реки-Змеи, на своем пути мостя гати, трамбуя насыпи до тех пор, пока бесконечное болото до дна насытится перемещаемым грунтом и человеческими останками. На плечах несли шпалы и на волокушах тащили рельсы, по которым, уложенным и отрихтованным, следом шли составы с новыми этапами для великой стройки, которая не должна была ни на миг останавливаться.

Люди, перестав думать о собственной невиновности или вине, работали, чтобы жить, соглашаясь с этой высокоэкономичной расценкой на оплату своего труда. И робкие ростки протеста чахли в сознании от поздно понятой вины, как Божией кары за преступление, совсем недавно и, по сути, всенародно совершенное здесь же, неподалеку, на левом берегу обширного бассейна Реки-Змеи…

Заключённая №5027, Зоя Кляйнфельд, к окончанию своего недолгого срока, полученного исключительно за принадлежность к фамилии предков, немцев Поволжья, воспринимала неволю, как данность и не рефлексировала на Русский манер, заботясь больше о еде и исправности одежды. Зоя была девушкой рослой и не отличавшейся миловидностью, что помешало ей вовремя сменить фамилию. Всю сознательную жизнь до заключения, Зоя работала на отчей мызе, потом в колхозе, и смена обстоятельств бытия произошла для девушки почти незаметно. Одетая в робу, особенно, в ватные доспехи и ушанку, Зоя выглядела парнем в своей женской бригаде, легко выполняя норму, иногда, в силу доброго нрава своего, помогая в этом слабым товаркам. Малозаметная разница между лагерной жизнью и «волей», заставила в обшем, добрую девушку смутно ненавидеть все, что окружало её до ареста. И, когда на момент освобождения, по ходатайству давно обратившего внимание на работящую девушку, начальника медсанчасти, лагерное начальство предложило Зое службу по «вольному найму», она, не тяготясь, осталась работать в лагерном лазарете помощницей фельдшера. Зое даже понравилось созвучие слова «фельдшер» и собственной фамилией и она подозревала в этом некое предназначение.

Довольно скоро, из исполнительной помощницы, Зоя превратилась в «ангела» лагерного лазарета. Как само собой разумеющееся, она взяла на своё попечение все, доступные своему пониманию, лекарские обязанности. Зоя самозабвенно штудировала книги по медицине, чему способствовало полученное в детстве твердое начальное образование в Grundschule родного селения. Еще читала она романы из обширной подборки Французской классики, невесть как, попавшей в лагерную библиотеку. Мечтая, девушка млела в фантастическом саду, укрывшим проступок аббата, завидовала острым радостям парижских гризеток и страстно желала исцеления трагической куртизанки, даже уточняла у главврача, какие процедуры для этого были необходимы. Доктор ответил Зое, что, слава Богу, бедняжку вши не съели и о ней помнят, даже в опере поют…

Под влиянием возраста и романов, Зоя полюбила вора Василия, содержавшегося «на больничке» в ожидании «актировки» У Василия была язва, Зоя варила ему манку и украдкой приносила спирт, чтобы облегчить боли. Страдалец, по немощи не помышлявший об иных прелестях возлюбленной, впервые в своей жизни полюбил главную из них: — руки девушки. Их ласковые и сильные прикосновения, пробудили почти угасшую надежду Василия на продолжение шальной жизни, каковую он поклялся положить к ногам возлюбленной. Влюбленные договорились встретиться летом в Балаклаве и Василия в розвальнях увезли в липкую мартовскую пургу. Дождливым майским днем Зоя получила письмо от сестры Василия, в котором та передавала прощальный привет от любимого, недолго промучившегося после приезда в Москву и завещанную фотографию, несудимого еще юноши, на фоне нарисованного Кремля.

Известие Зоя перенесла в броне обреченного спокойствия,- она заранее предчувствовала эфемерность своей мечты и восприняла случившееся, как веление Судьбы, раз и навсегда указавшей человеку его место. Только живость исчезла из черт девушки, угас взор и слух, как если бы тучи мошки задавили мраком, оглушили жгучей тишиной. А вскоре, в страшной ясности незакатного Солнца, над обреченным краем раздалось слово — война.

Но никто в тенетах гулаговской паутины не ужаснулся ему, напротив, в сердцах заключенных проснулась надежда на исход. И он не замедлил себя ждать, уже в начале Октября мобилизованных на фронт штрафников увезли эшелоны, конвоируемые солдатами лагерной охраны, а следом разобрали и увезли в Тагил, рельсы с южных участков Светлого Пути.

Военное лихолетье не позволило сражающейся Стране помнить о забытом Богом крае, уже зимой 1941 года, заселенному призраками не погребенных «зека», не нашедших сил для перехода через Увалы, на Запад, к берегам Реки-Змеи. В опустевших «зонах», немногие выжившие женщины преодолевали зиму, ведя первобытное хозяйство. И вот среди них Зоя Оттовна Кляйнфельд обрела свое место и Судьбу. Она, собрав вокруг себя нескольких, наиболее здоровых женщин, наладила поиски всего, что могло бы послужить для лечения и спасения людей, собирая драгоценные крохи по опустевшим, страшно безлюдным баракам и казармам.

Устоявшейся весной вернулись, откочевавшие было от шума и беспокойства стройки Светлого Пути, аборигены. Они ассимилировали женщин, осев восточнее оскверненного места, табуированного шаманам всех Родов. Только дом лазарета, где Зоя Оттовна принимала больных, не подвергся запрету. В его стенах находили исцеление не только охотники, с травмами различной степени тяжести, но и роженицы, дети и старики из редко расположенных по всему краю стойбищ. Заботами Зои Оттовны, чудесно приумножившей свой целительский дар, были возвращены к миру и покою многие и многие пассажиры из поездов, возобновивших движение по Светлому Пути.

Им, следовавшим мимо Лазарета, Зоя Оттовна казалась навсегда утраченной матерью, женой, сестрой. И женщина с последнего полустанка, не состоявшаяся ни в одном из этих качеств, тем не менее, была для людей, оставивших позади все, самой родной.

Шли годы, странно менялся график поездов и формирование составов, бывало, на протяжении нескольких лет, раз в неделю проходил поезд всего из двух — трех вагонов с зашторенными окнами. А иногда литерные составы, идущие вне расписания, были заполнены молодыми пассажирами, совсем, как в первые годы открывшегося через разъезд, движения. Зою Оттовну это очень огорчало и она всегда плакала, маша белым платком с того места, где сейчас стоит крест. Прильнув к окнам вагонов, ребята радостно удивлялись тому, что даже в такой дали от Большой Земли, они встретили искру женского участия на своем пути.

Так было. А потом проходившие мимо геологи, рассказали местным жителям о том, что нет уже Страны, обрекшей их на изоляцию. Впрочем, Зоя Оттовна догадывалась об этом, анализируя смысл неведомых ей пожеланий, высказываемых пассажирами поездов, исправно курсирующих в последние годы. Многое просто оскорбляло её аскетизм, Зоя Оттовна не понимала и не принимала нераскаянную алчность и неуемную жажду удовольствий многих пассажиров, сохранивших свои пороки даже здесь, на Светлом Пути…

Не взяв с собой ничего, кроме смены белья, мешка со связками заветных трав и фото юноши Василия, Зоя Оттовна ушла в тайгу, оставив лазарет, ставший впоследствии станционным зданием разъезда её имени. Никто не знает, в чуме какого Рода нашла она последний приют. Местное население, поставив на разъезде крест в память о Зое Оттовне, любопытствующим ничего не рассказывают, видимо, в силу врожденной дикости…

Раздавшийся глухой рев провоза прервал рассказ моего Друга. Картина за окном медленно пришла в движение, сдвинулся назад и скрылся разъезд. Поезд, немного ускорившись, продолжил ровный и плавный ход, словно желая подробней показать разворачивающиеся картины геометрически правильных полян в лесу, где многие десятилетия ничего не растет, заросшие чахлым березняком пакгаузы, с застывшими на ржавых рельсах паровозами, повязанными тем же березняком, проросшим сквозь механизмы колес… Кое, где на снегу чернела уцелевшая кудель колючей проволоки на нетленных кольях из лиственницы, то истлевающие развалины бараков угадывались под снегом… Поезд, набирая скорость, плавно скользил по Светлому Пути, и очень долго, до наступления густых сумерек, можно было различить за окном следы выстраданного и проклятого, великого и забытого Труда…

Прервалась беседа, ставшая невозможной. Мы с Другом мчались во тьму Севера, куда так стремились в мальчишестве, начитавшись про отважных капитанов Великой Страны. Мы мчались, оставив позади «Разъезд Кляйнфельд», столь многих проводивший на этой дороге. Мы мчались вслед своему Времени, к Гиперборейским истокам, с надеждой на новое, счастливое перерождение для иной, гордой и правильной жизни.