Уроки права и морали

«…И тут я вспомнил диспут в нашем классе на уроке истории и философии морали. Мистер Дюбуа рассказывал о беспорядках, предшествовавших распаду Североамериканской республики в конце XX века. Из его слов выходило, что прежде, чем все пошло вразнос, преступления вроде совершенного Диллингером были так же обычны, как собачьи драки. И такой ужас творился не только в Америке — в России и на Британских островах было то же самое, да и в других странах… Но своего апогея это достигло в Северной Америке незадолго до того, как наступил полный абзац.

— Обычные законопослушные люди, — рассказывал мистер Дюбуа, — даже не ходили вечером в публичные парки. Это было связано с риском подвергнуться нападению жестоких, будто стая зверей, подростков, вооруженных велосипедными цепями, ножами, самодельными пистолетами… и быть в лучшем случае напуганными, а скорее всего ограбленными, возможно — опасно раненными или даже убитыми… Убийства, наркомания, воровство, разбой и вандализм стали обычным явлением. И не только в парках — такие вещи случались на улицах, средь бела дня, или во дворах школ, или даже в самих школах. Но парки были особенно опасны — честные люди старались держаться от них подальше после наступления темноты.

Я попытался вообразить, что такие штуки творятся в нашей школе, — и просто не смог. Или в наших парках… Парк — это ведь место для веселья, а вовсе не для того, чтобы обижать кого-нибудь. А уж убивать…

— Мистер Дюбуа! А разве тогда не было полиции? Или судов?

— Тогда было гораздо больше полиции и судов, чем в наше время. И все они были загружены работой выше головы.

— Похоже, я не могу этого понять…

Если бы мальчишка из нашего города совершил что-нибудь хотя бы наполовину такое плохое, и его самого, и его отца высекли бы при всем честном народе…

Между тем мистер Дюбуа спросил меня:

— А сможете ли вы дать определение «малолетнего преступника»?

— А-а… Н-ну, это те самые дети. Те, которые избивали людей.

— Неверно.

— А… Почему неверно? Ведь в учебнике сказано…

— Извините. Учебник действительно дает такую формулировку. Но если назвать хвост ногой, то вряд ли он от этого превратится в ногу. «Малолетний преступник» — понятие внутренне противоречивое, однако само это противоречие дает ключ к разрешению проблемы и возможность понять причины провала попыток разрешить эту проблему. Вам приходилось когда-нибудь воспитывать щенка?

— Да, сэр.

— А сумели вы отучить его делать лужи в доме?

— Э-э… Да, сэр. В конце концов…

— Понятно. А когда щенок пускал лужицу, вы злились на него?

— Как? Нет, зачем же. Он ведь еще щенок, он же не знает…

— А что вы делали?

— Ну, я ругал его, и тыкал носом в лужу, и шлепал.

— Но ведь он не мог понимать ваших слов.

— Конечно, не мог, но он понимал, что я на него сержусь!

— Но вы только что говорили, что не сердились на него…

— Нет, я только ИЗОБРАЖАЛ, что сержусь! Его ведь нужно было приучать, верно?

— Согласен. Но, объяснив ему, что вы им недовольны, как могли вы быть таким жестоким, что еще и шлепали его? Ведь вы сказали, что бедный звереныш не знал, что делает плохо! И нее же вы причинили ему боль? Как вам не стыдно! Может быть, вы садист?

— Мистер Дюбуа, но ведь иначе никак! Вы ругаете его, чтоб он знал, в чем заключается его проступок, и шлепаете, чтобы ему расхотелось впредь так поступать. И шлепать его нужно сразу же — иначе от наказания ничего хорошего не будет, вы его просто запутаете. И даже тогда он с одного раза не поймет. Надо следить и сразу же наказывать его опять и шлепать немного больнее. И он очень скоро научится. А просто ругать его — только зря языком молоть. Вы, наверное, никогда не воспитывали щенков.

— Почему же, многих. Сейчас я воспитываю гончую. Этим самым методом. Однако вернемся к нашим малолетним преступникам. Наиболее жестокие из них были примерно вашего возраста. А когда начинали свою преступную карьеру — даже гораздо младше вас. И вот теперь вспомним вашего щенка. Тех подростков очень часто ловили, полиция производила аресты каждый день. Их ругали? Да, и зачастую очень жестко. Тыкали их носом в содеянное? Лишь изредка. Газеты и официальные учреждения держали их фамилии в секрете — таков был закон во многих штатах для тех, кто не достиг восемнадцати лет. Их шлепали? Ни в коем случае! Многих не шлепали, даже, когда они были малышами. Считалось, что порка или другие наказания, причиняющие боль, могут повредить неустойчивой детской психике.

Я подумал, что мой отец, должно быть, никогда не слыхал о такой теории.

— Телесные наказания в школах были запрещены законом, — продолжал мистер Дюбуа. — Порка дозволялась законом лишь в одной маленькой провинции — в Делавере. Полагалась она только за несколько преступлений и применялась крайне редко. Она считалась «жестоким и неординарным наказанием». Лично я не понимаю, что плохого в наказании жестоком и неординарном. Хотя судья должен быть в принципе милосердным, все равно его приговор обязательно должен причинить преступнику страдания, иначе наказание не будет наказанием. Ведь боль — основной механизм, выработавшийся в нас в течение миллионов лет эволюции. И этот механизм охраняет нас, предупреждая всякий раз, когда что-либо угрожает нашему выживанию. Так почему же общество должно отрицать такой хороший механизм выживания? Но тот период был просто переполнен ненаучной, псевдопсихологической бессмыслицей. И о неординарности: наказание должно выходить из ряда вон, иначе оно не сослужит никакой службы.

Мистер Дюбуа указал пальцем на другого мальчика:

— Вот вы. Что произойдет, если щенка бить каждый час?

— Ну-у, он, наверное, с ума сойдет!

— Возможно. И уж, наверное, ничему не научится. Сколько времени прошло с тех пор, как директор нашей школы в последний раз применял к ученикам розги?

— Ну, я точно не помню… Около двух лет. Тот парень ударил…

— Неважно. Времени прошло достаточно много. Значит, это наказание настолько необычно, чтоб быть значительным, предостерегать и послужить уроком на будущее. Вернемся снова к нашим малолетним преступникам. Очень вероятно, что их не наказывали во младенчестве, известно в точности, что их не подвергали порке за преступления. Обычно все происходило в следующем порядке: за первое преступление «предупреждали» — и зачастую вовсе без участия суда. После дальнейших проступков приговаривали к тюремному заключению, но приговор обычно откладывался, и юнец «отпускался на поруки». Такой подросток мог быть несколько раз арестован и приговорен, прежде чем его наконец наказывали. Затем его помещали в тюрьму, вместе с другими такими же, от кого он мог воспринять только новые преступные обычаи. И если он не творил особенных безобразий во время заключения, то приговор ему смягчали и отпускали — «давали помиловку» на жаргоне тех времен.

Такие поблажки могли повторяться из года в год, а тем временем подросток преступал закон все чаще, все с большей жестокостью и изощренностью — и всегда совершенно безнаказанно, только со скучноватыми, но вполне комфортабельными отсидками иногда. А затем вдруг наступало восемнадцатилетие, так называемый малолетний преступник становился по закону преступником взрослым и зачастую через пару недель сидел в камере, приговоренный к смертной казни за убийство.

Мистер Дюбуа снова указал на меня:

— Вот вы. Допустим, что щенка просто отчитали, не наказывая его, и позволили ему пачкать в доме… Только иногда выставляли за дверь, но вскоре пускали обратно, предупредив на будущее, что так делать нельзя. И вот в один прекрасный день щенок вырос во взрослую собаку, так и не научившись не пачкать в доме. Тогда вы хватаете ружье и пристреливаете его. Что скажете по этому поводу?

— Ну, это, по-моему, глупейший способ воспитывать щенка!

— Согласен. Ребенка — тоже. Но кто же здесь виноват?

— Понятно, не щенок!

— Согласен, но все же объясните свою точку зрения.

— Мистер Дюбуа, — поднялась одна из девчонок, — но почему? Почему не наказывали детей, когда это было необходимо для их же блага? И не пороли тех, кто постарше, когда они этого заслуживали? Ведь такое наказание не забудешь никогда. Я имею в виду тех, кто действительно творил безобразия. Почему?

— Не знаю, — нахмурившись, ответил мистер Дюбуа. — За исключением той причины, что использование этого проверенного временем метода внушения понятий об общественном долге и соблюдении законов в сознание молодежи чем-то не устраивало ненаучную, псевдопсихологическую прослойку, именовавшую себя «детскими психологами» или же «социальными служащими». Видимо, это им казалось чересчур примитивным — ведь здесь нужны лишь терпение и твердость, как и при воспитании щенка. Я порой думаю: может быть, им зачем-то нужны были эти беспорядки? Однако непохоже на то: ведь взрослые почти всегда поступают из «высших соображений»: неважно, что из этого выходит.

— Но — боже мой! — сказала девочка. — Мне вовсе не нравится, когда меня наказывают, да и ни одному ребенку это не нравится. Но, когда нужно, мама делала это. Когда однажды меня высекли в школе, мама дома еще добавила. С тех пор прошло уже много лет. И я уверена, что меня никогда не потащат в суд и не приговорят к порке — веди себя как следует, и все будет в порядке. В нашей системе я не вижу ничего неправильного — это гораздо лучше, чем — ох, ужас! — когда за порог не ступить, чтоб не рисковать жизнью!

— Согласен. Юная леди, трагическая ошибочность того, что делали эти люди, заключалась в глубоком противоречии с тем, что они намеревались сделать. У них не было научно обоснованной теории морали. Конечно, различные теории на этот счет у них имелись, и они пытались жить по ним, и над их побуждениями я не склонен смеяться, но все эти теории были НЕВЕРНЫ — половина их была не более чем благими пожеланиями, а другая половина — просто рационализированным шарлатанством. И чем серьезнее они относились к делу, тем дальше были от цели. Они, видите ли, считали, что человек имеет моральный инстинкт.

— Сэр… но это действительно так! По крайней мере у меня есть…

— Нет, моя дорогая! Вы имеете КУЛЬТИВИРОВАННУЮ совесть, тщательнейшим образом тренированную. У человека нет инстинкта морали, он не рождается с ее чувством. Чувство морали мы приобретаем путем обучения, опыта и тяжелой умственной работы. Те злосчастные малолетние преступники не рождались с чувством морали, так же как и мы с вами! Но они не имели ни одного шанса выработать его — обстановка не позволяла. Что такое «чувство морали»? Это — усовершенствованный инстинкт самосохранения. Вот он присущ человеку от рождения, из него вытекают все аспекты личности. Все, что противоречит инстинкту самосохранения, рано или поздно уничтожает соответствующую особь и, следовательно, в последующих поколениях не проявляется. Это доказано математически и подтверждается для всех случаев. Инстинкт самосохранения — единственная сила, управляющая всеми нашими поступками.

Однако инстинкт самосохранения, — продолжал мистер Дюбуа, — может быть развит в значительно более тонкие мотивации, чем бессознательное животное желание просто остаться в живых. Юная леди, то, что вы ошибочно назвали «моральным инстинктом», есть не что иное, как внедренная в вас старшими истина: выживание общее гораздо важнее вашего личного выживания. Например, выживание вашей семьи, детей, когда они у вас будут… Вашего народа, если подняться выше. И так далее. Но истинно научное обоснование теории морали — только в личном инстинкте самосохранения! И теория эта должна обрисовать иерархию выживания, отметить мотивацию для каждого уровня этой иерархии и разрешить все противоречия. Мы на сегодняшний день такую теорию имеем и с ее помощью можем решить любую моральную проблему для любого уровня. Личный интерес, любовь к родным, гражданские обязанности по отношению к соотечественникам и ответственность за все человечество. И сейчас уже разрабатываются нормы для межпланетных отношений. Однако все моральные проблемы могут быть проиллюстрированы одной, несколько перефразированной цитатой: «Величайшей любовью наделен не человек, но кошка, умирающая, чтобы защитить своих котят». И однажды вы поймете проблему, с которой пришлось столкнуться этой кошке, и как она ее решила. Вы будете готовы проэкзаменовать себя и узнать, насколько высока моральная вершина, которую вам по силам преодолеть.

…Малолетние преступники были на самом низком уровне. Они рождались с одним лишь чувством самосохранения, самым высоким их достижением была хрупкая лояльность к «своим», к своей уличной банде. Но различные доброжелатели пытались взывать к их «лучшим чувствам», «проникнуть в душу», «пробудить их чувство морали». ВЗДОР! У них не было никаких «лучших чувств». Опыт показывал им, что все, ими творимое, — единственный способ выжить. Щенок не получает своих шлепков, а стало быть, то, что он делает с удовольствием и успехом, для него «морально»…Основа морали — долг: понятие, находящееся в таком же отношении к группе, как личный интерес — к индивидууму. Никто не проповедовал тем детям их обязанностей в той форме, в какой бы они поняли бы, то есть вкупе со шлепками. Зато общество, в котором они жили, бесконечно толковало им об их «правах»… И результаты нетрудно было предсказать, поскольку НИКАКИХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ…

Я сказал, что «малолетний преступник» — понятие внутренне противоречивое. Под словом «преступник» имеется в виду «не выполнивший свои обязанности». Но «обязанности» — дело взрослых, а взрослым он станет тогда, и только тогда, когда получит представление о том, что такое обязанность, и будет ставить ее выше, чем собственный интерес, с которым он рожден. Никогда не было и быть не могло малолетних преступников. Но на каждого малолетнего всегда найдется по крайней мере один взрослый преступник, который в свои зрелые годы либо не знает своего долга, либо через него переступает.

И именно это явилось тем «гнилым столбом», из-за которого развалилась культура, во многих отношениях замечательная. Юные хулиганы, шляющиеся по улицам, были симптомом опасной болезни. Их сограждане (тогда гражданами являлись все) всячески укрепляли мифы об их «правах»… и при этом забывали об обязанностях. Ни одна нация, поступающая так, не может существовать…»

Роберт Энсон Хайнлайн, «Звёздный Десант». 1959.