ОДИНЦОВСКИЕ РАССКАЗЫ. ПОЧТА (14-15 августа 2007)

На почте запах сургуча, теплый свет плафонов.

Дома я выписал адреса толстых журналов, и теперь пришел сюда, чтобы всем разослать свои опусы.

Так я делал и раньше, но неделю назад пришло письмо из одного журнала, в котором было написано, что мой рассказ «опубликовать не смогут». Это вселило надежду, что письма доходят. Я решил послать им новые творения.

Бомбардировать их прозой поколения некст.

Я купил шесть больших конвертов.

Удивили меня эти белоснежные конверты. Вначале я пытался по традиции послюнить линию сзади. Оказалось, там есть специальная бумажка, которая отслаивается, и две части – хоп! - склеиваются сами собой. Я увлекся и склеил пустой конверт. Разодрать его без потерь было уже нельзя.

Я настроил себя на серьезный лад: парень, будь повнимательней.

И стал надписывать оставшиеся конверты, вкладывать туда рукописи и заклеивать их.

Хлопнула входная дверь. Вошла спешащая женщина. Вскоре ей понадобились ножницы, чтобы что-то подрезать. Она вежливо попросила.

Почтальонша молча положила ножницы на прилавок.

Постояла в тишине, за оградой стекла. Потом промолвила:

– Это не моя работа – давать ножницы. Это уже моё желание. Захочу – дам вам ножницы, захочу – не дам. Это уже как я хочу.

Почтальонша как бы наверстывала, что не сразу отозвалась на просьбу должным образом.

– Что тебе, трудно дать ножницы? – женщина пристально посмотрела на почтальоншу.

Та уплыла в коридор.

– Е.. твою мать, – сказала женщина и стала с шуршанием разрезать листок.

Потом поднесла посылку бабке.

Та завернула посылку в серую бумагу. Вынула палочку из пластмассовой банки, в которой был горячий сургуч, обмазала там, где было перекрестье веревок. Вмяла печать в горячую коричневую вязкость. Взвесила пакет на подносе, дрожащем, словно желе. Мастеровито обстригла грубые веревочки.

Усталая женщина вышла на улицу, грохнув дверью. Витрины сотряслись. Я видел, как она проходит за ребристыми, струящимися стеклами.

И вновь в тишине зудят мухи.

Окна слепит солнце.

На почте индийская неподвижность.

Надо поторапливаться домой, к Даше и Ваньку.

Переворачивая конверты, я то и дело сверял с образцом, правильно ли я рисую цифры индекса, и складывал письма в стопку. Они казались сырыми. Потому что внутри – мякоть прозы. И она ещё не опубликована.

Вдруг снова хлопнула входная дверь.

Вошел какой-то молодой кавказец в футболке. Сказал что-то невнятно и глухо.

– Что вам надо? – громко переспросила девушка за компьютером.

Он хотел узнать: перевели денежный перевод, или ещё нет.

- Не перевели, – безразлично сказала почтальонша. – Говорю, не перевели.

Он удалился, хлопнув дверью.

– Понаехала лимита. Ходят тут, черножопые!

Вторая вернулась из кулуаров:

- Что он?

- Перевод ему…

Я надписываю письма. Это - в Питер, это – в Москву, это – за Урал. Нервно шуршу справочником с указателем журналов.

Мобильник заиграл поддоставшую мелодию. Копошась под столом в клетчатой сумке, нагруженной пирогами в фольге и помидорами, нащупал трубку. Звонит Дашунька.

Ваня не спит. Дарья носит его на руках.

- Понял, – говорю. – Бегу.

Мои безделки готовы.

Дедушка в очереди передо мной осторожно просовывает в окно квитанции. Я разглядываю газеты по садоводству.

- Чё там у тебя? – зычно спросила бабка.

Сую ей конверты. Робко любопытствую, правильно ли я надписал индексы: «кому», а не «от кого».

Она хмуро кивает.

- Одинаковые, что ль?.. – и сминает мои послания в своих хватких руках.

- Да, – и тут же спешу добавить, опасаясь, что она взбунтуется от механической работы. – Но есть отличия.

Бабка достает марки-наклейки, налепливает их парами, макая в рот палец, чтобы лучше отклеивалось, и с размаху шлепает марку на угол.

- Ах, какая марочка хорошая, – говорит она надтреснуто и смеется. А потом своей напарнице, которая ест бутерброд. – Щас все марки наклею нафиг, и домой пойду!

И опять смеется хрипло, залихватски стучит штемпелем.

Как быстро она управляется, как обильно украсила марками конверты. С каким изяществом кладет на весы письма, легкие, как голубиные перья, взвешивает их одно за другим!..

- Двадцать рублей, - говорит. - В то окошко оплати.

И забирает письма себе. Я-то думал, что сам их брошу в большой, как избирательная урна, почтовый ящик. Но из рук профессионала будет надежнее.

- Спасибо! – говорю я.

Внезапно бабка мрачнеет:

- Стой. Справочник на место положи. Иначе мы тебя повесим. Я, по крайней мере, - задушевно добавляет она.

Без этих нежных слов почта не была бы почтой. Узнаю родимую.

Подхожу к окошку, набираю самой мелкой мелочью, чтоб не разгневать (я знаю, крупные банкноты здесь не приветствуются), и кладу на тарелочку. Вторая почтальонша сгребает монеты ладонью.

- Всё? – уточняю я.

- А что те ещё надо? Всё.

Тем временем за соседним окошком разгорается скандал. Посетительница, оплачивая квитанцию за свет, опрометчиво дала пятисотрублевку.

- Нет, примите!

- Я не приму купюру!

- А на каком основании?

- А на очень простом основании!

- Нет уж, примите!

- Не орите, на своего мужа будете орать.

Рядом стоит батюшка нашей церкви и молча дожидается своей очереди, склонив голову.

Я с грохотом, сам того не желая, хлопаю дверью.

Меня встречает шум города.

Бегу с хозяйственной сумкой наперевес.

Голову напекает открытое солнце. Я думаю на бегу.

Почта пахнет и клейстером, и коленкором, и сургучным варевом. По идее, тихое учреждение, необязательное, досужное, словно летящее, пернатое письмо. Нечто строгое, но старомодное. Что-то из прошлого века. Но без него никак... Что ж они такие грубиянские там, на почте?

Добежал.

Пока Даша пьет чай с пирогами, я тусуюсь с Ваньком.

Мы с ним решили «полетать»: я отпускаю его чуть от себя, а потом прижимаю. Ему нравится. Он уже хорошо держит головушку.

Потом я пью чай, а Дашунька с Ваньком тусуется.

Post Scriptum.

За обедом я рассказал, что вчера побывал на почте.

Папа спросил:

- Повидал уголок социализма?

Он считает, что осталось всего несколько уголков социализма, где люди ничего не делают, но им платят. Его наркодиспансер и почтамт.

Баба Ляля, присевшая поесть манной каши, говорит, что когда в последний раз была на почте, её обхамили «будь здрав».

- Я прям не выдержала: «Где это видано, чтобы у вас сегодня конверт стоил двенадцать рублей, вчера он у вас стоил восемь рублей, а в третий день я заходила, вы мне сказали, он у вас стоит десять рублей!».

Саня, балконный отшельник, подает голос оттуда:

- Оо! Правильно!

- А директриса: «Я вообще не знаю, сколько он стоит! Что вы на меня наседаете?!». А я говорю, вы одно учтите, – говорит бабушка вкрадчиво. – К вам разные люди ходят.

Папа полощет кофе во рту, прихлебывая из микроскопической, как наперсток, кружки.

Саня даже пришел на кухню, чтобы поделиться своей историей.

- Здрасьте, – говорю я Сане.

- Это которая возле «Автозапчастей», что ль? – сонно спрашивает он и рассказывает о наболевшем. – Это бедлам. Там одна баба решила унизить моё человеческое достоинство. Я бланк неправильно заполнил, она мне говорит… - он отбросил руку в небрежном жесте. - «Идиот, ты бланк испортил! У нас закончились. Всё, пиши на чем хошь теперь!». Я ей: «Не могли бы вы представиться? Мы с вами, кажется, не так хорошо знакомы, чтобы вы меня называли на ты».

- А она чё?

- Она опешила. Это психологическое.

Баба Ляля наливает себе чаю с лимоном и продолжает о своем:

- А возле «Витязя» – такие хорошие девчонки работают. Все тебе сделают, всё принесут. Бес-пре-кословно. Ты бы туда пошел... Такие, ой. А это – шушера. Ну, вот что ты кусочничаешь?

Саня отщипнул от батона за бабушкиной спиной. Баба Ляля заметила:

- Хочешь пообедать? – с азартом говорит она. - Садись, щас щец тебе разогрею, наваристых.

- Не хочу я твоих щец, - говорит Саня надменно и уходит на балкон.

- Ну и ходи голодный.

Я кладу тарелку в мойку:

- Саша типа злой мальчик. Наверно, на почте хамить научили. Очень вкусно, ба!

Бабушка вздохнула с доброй улыбкой, и говорит:

- Ну, а что там твои письма, которые я отсылала? Так ответа и нету?

- Да, пока глухо, – я поглаживаю стол и тереблю конфетный фантик. – Ну, это так, ерунда. Может, ещё ответят. Кто й знает.

- Да они засунули куда-нибудь твои письма, они у них и лежат. Эти почтовики... придурочные.

Не зря же баба Ляля ходила туда, отправляла мои вирши.

- Ничего, - успокаиваю. – Дойдет.

Саня кричит с балкона:

- Возле «Витязя» отправляй! А то тут всегда будет такая маевтика!

Я говорю папе:

- Они ведь и тебя посылали куда подальше?

– Было дело, – отвечает он с внутренним спокойствием. – Их директриса взимает дополнительную плату за свои услуги в виде душевной энергии клиентов.

- А с ними надо по-хитрому, – Саня на балконе расставляет шахматы, готовясь к поединку. – Тонкая психологицкая игра.

Потом утомленно:

- Пап, ну ты долго ещё будешь чаи распивать?

- Ты уже готов сразиться? Ну, смотри у меня!

А мне домой.

Я иду мимо турников. Возле кустов чирикают воробьи, будто кто-то рисует постоянную галочку. Поводят острыми хвостами трясогузки. Потом перелетают с места на место.

Не надо, всё же, говорить плохо про почтовых работников.

Может, и мне какое-нибудь письмо придет.

Не зря же мы с бабой Лялей отправляли.

28-29 августа 2007.