Тяжёлым басом
Грозненские рассказы
Сегодня 31декабря. Завтра новый 1995 год.
Чёрт бы его побрал!
Меркулов проковылял к окну в детской. Нога болела значительно меньше – еще день, два и можно будет идти. Надо же было упасть так не вовремя. Неделю назад он отправил семью подальше отсюда, а сам задержался: надо было что-то делать с родителями. Отец, прошедший всю войну до Берлина, уезжать отказывался категорически. Не тронут наши, видите ли. Меркулов уговаривал и так, и эдак — без толку. "Это моя земля, у меня на кладбище ещё дед похоронен. А бомбежки — это так, пугают. Наши своих не тронут".
Старый упрямый ишак. И мать туда же. Впрочем, мать всю жизнь отцу потакала.
Несколько дней назад, Меркулов не помнил точно, мать позвонила. Было очень странно слышать в звенящей тишине квартиры телефонный звонок. Работает ещё.
Отец сдался. Сам он, конечно, этого не признает ни за что. Договорились, что Меркулов зайдет за родителями в микрорайон, как только перестанет болеть нога. Сколько же после этого прошло? Вроде, дней пять.
Телефон больше не работал. Потом отключили газ. Свет давали все реже. Воды не было уже давно.
Меркулов глянул в окно сквозь крест на крест наклеенные полоски бумаги. За Сунжей, как на ладони, Президентский дворец, Совмин. Огромная площадь пуста, только две кучки вооруженных людей по пять-шесть человек. Дежурят. При звуках самолетов они куда-то мгновенно исчезают. Впрочем, уже пару дней почти не бомбят. По телевизору с гневной речью выступал президент, сделал вид, что только что узнал о бомбежках. Узнал, возмутился и запретил.
Врет. Все они врут. Всегда.
Почти не бомбят, зато обстреливать стали откуда-то издалека, что еще хуже. Самолет хоть заранее слышно.
Меркулов сел на стул, поставил на подоконник стакан и бутылку водки. Водки еще много: выдали вместо зарплаты. А вот денег почти нет: все отдал жене с детьми. Ничего, родители в ноябре ездили на Ставрополье за пенсией — выбраться хватит.
Меркулов налил водки на треть стакана и выпил мелкими глотками. Сразу закурил трубку с дешевым табаком, сигарет он не видел уже давно. Через минуту тепло разлилось по желудку, притупив привычный уже голод. Еще чуть-чуть — и ослабнет постоянная тревога за семью, за родителей, за себя. Тревога и чувство собственного бессилия грызли мозг не останавливаясь, как крысы. Не давали спать, сводили с ума.
Ну вот, теперь полегче. Меркулов, глубоко затягиваясь, вновь оглядел площадь. От Совмина шли какие-то люди, штатские, без оружия и с сумками. Перешли мост, скрылись за музучилищем. Взгляд уперся в знакомое с детства здание, и сразу вспомнилось:
— Ура! Ура! Я шишечку нашел, её я погрызу и дальше поползу.
Сколько же ему тогда было? Двадцать? Двадцать пять? Встречались уже редко — семья. Но на тот "капустник" Кот собрал их всех. Ещё бы, в музучилище ставили рок-оперу "Повесть о настоящем человеке"! Меркулов улыбнулся. Как там дальше?
— Отрезали Мересьеву ногу, — и хор басом: — Обе!
Сразу дернуло в ноге. Нет, про это не надо. А про что?
В памяти всплыл перочинный ножик — два лезвия, шило, штопор, открывалка – целое сокровище. Меркулов, тогда просто Славка, выиграл его на спор у Маги. Мага тогда только появился и не верил, что на музучилище есть надпись “ХРАМЪ БОЖИЙ” и шестиконечная звезда
Сейчас Магомед у родственников в селе, где-то адрес написал. Может, надо было с ним? Звал ведь. Нет, нельзя. Родителям самим не выбраться.
А вот пляжа отсюда теперь не видно: деревья сильно разрослись. В детстве увидеть можно было, если знать, куда смотреть.
Погасла трубка. Не вставая со стула, Меркулов выбил её на пол и снова наполнил табаком. Налил еще водки, выпил.
Солнце понемногу клонилось к закату, окрашивая Сунжу в грязно-кровавый цвет, отражалось от поверхности миллиардами бликов.
А тогда было лето. Ярко светило солнце, сверкали на Сунже нефтяные пятна. Все были в сборе и никак не могли сдержать восторг от того необычного, что должно было сейчас произойти.
Как быстро все прошло.… Вся жизнь, как те два часа. Школа, армия, ранняя глупая женитьба, развод, однообразная, тупая работа. Друзей больше не было. Какие на работе друзья? Так, выпить вместе.
До чего же всё-таки холодно.
Газа не было уже дня три. Меркулов не снимал куртку, сверху кутался в старый плед, и всё равно влажный холод пронизывал до костей.
Заходящее солнце на миг прострелило грязный серый туман. Кровавым пурпуром вспыхнул Президентский дворец, где-то бабахнуло.
Меркулов вздрогнул. Захотелось воды. Пришлось вставать, ковылять на кухню. Вода ещё есть — полтора ведра. Ведро дали соседи, и позавчера заходил Кот с сыном: принесли ведро воды и валидол. Меркулов долго следил через окно, как уходили они в окружении десятка собак. Так что вода есть — должно хватить, если не тратить на канализацию.
Меркулов не тратил.
Во всем доме осталось человек пятнадцать. Во время налетов и обстрелов все они бегали в бомбоубежище, некоторые сидели там почти постоянно. Меркулов бегать не мог — сидел дома, стараясь не двигать лишний раз ногой, и ждал. Ничего, опухоль почти прошла, еще два – три дня и всё. Можно будет идти в микрорайон за родителями. Потом, или через Старую Сунжу, или через Минутку, посмотрим. Лишь бы подальше отсюда.
Меркулов съел один из пяти оставшихся пирожков, выскреб полбанки тушенки, запил водкой. Все, пора ложиться — еще один день прошел.
-------------------------------------------------------
Лечь на диван Меркулов не успел. Зловещую тишину вспорол грохот: застучали автоматы, завизжали выстрелы гранатометов и, заглушая все, тяжело ударили танки. Комната осветилась всполохами взрывов, небо прорезали смертоносные пунктиры. Меркулов присел на диван, ожидая. Звуки боя раздавались все ближе, скоро зазвенели стекла, в воздухе потянуло гарью.
На четвереньках Меркулов прополз в детскую и, ругая себя, выглянул в окно. Весь левый берег пылал огнем. Похоже, бой шел по всему проспекту Орджоникидзе, от вокзала до Президентского дворца. Меркулов несколько минут, как завороженный, смотрел на это фантастическое зрелище, забыв об опасности. Вспыхнул и расцвел огненным цветком старый престижный дом на углу Августовской. Прощай, "Красная шапочка". В районе вокзала сверкало, как при электросварке. Трассирующие очереди расчерчивали небо метеоритным дождем, отражаясь яркими бликами от Сунжи. Казалось, гигантская огненная змея ползет по проспекту, харкая смертью.
Больно ударило по барабанным перепонкам, подпрыгнул пол, в большой комнате что-то упало. За окном стало светло, как днем.
Тяжелым басом гремит фугас,
Ударил фонтан огня…
Меркулов отпрянул от окна, на четвереньках дополз до дивана, посидел, уронив голову на подушку. Ад продолжался, с дребезгом вылетели стекла в детской. Тогда Меркулов, так же на четвереньках, притащил одеяло и подушку в коридор, подальше от окон. Туда же поставил ящик с водкой, хлебнул прямо из горлышка и свернулся на полу в позе зародыша.
Так он и провел эти новогодние тридцать два часа — на полу, в коридоре двухкомнатной квартиры дома на улице Терешковой, в трехстах метрах от Президентского дворца.
Временами Меркулов проваливался в спасительное алкогольное забвение, и тогда было хорошо. Ласково светило солнце, ноги проваливались во влажный песок, камеры были готовы, и мутная гладь реки, сверкая нефтяными бликами, манила в неизвестность.
Дальше досмотреть не удавалось. Очередной разрыв бесцеремонно вытряхивал Меркулова в реальность. И становилось страшно.
Очень страшно.
Дом, казалось, подпрыгивал на полметра, тряслись стены, сыпалась штукатурка. Давным-давно повылетали стекла, в комнатах грохотала мебель, заботливо сделанная своими руками. Огненные сполохи озаряли коридор всеми оттенками смерти, грохот рвал барабанные перепонки. Ошеломленный Меркулов, никогда ни у кого не просивший помощи, пробовал молиться. Подсознание услужливо подсказало никогда не произносимые слова.
— Отче наш, иеже си на небеси.
Пулеметная очередь.
— Да святится имя твое, да будет воля твоя…
Гранатометный визг. Разрыв.
— …яко на небеси и на земли.
Грохот танкового выстрела.
— Хлеб наш насущный дашь нам днесь и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
Взрыв, взрыв, огненная вспышка, очередь, бьются стекла, подпрыгивает пол.
Да что же это такое? За Что? Что он такого сделал? Что? Нет, видимо, никто не поможет. Нет никому никакого дела до маленького человека! Каждый за себя!
Тяжелым басом гремит фугас,
Ударил фонтан огня.
А Боб Кеннеди пустился в пляс:
Какое мне дело
До всех до вас?
А вам до меня!
Опять маняще сверкала Сунжа, опять гремели танки, и не было этому конца.
-------------------------------------------------------
Когда за окном забрезжил очередной рассвет, Меркулов впервые очнулся от тишины. С трудом сел, отряхнул штукатурку, отодвинул три пустые бутылки водки. Держась за стену, поднялся. Гудело в голове, шатало от голода, но это все ерунда.
Было тихо… Тихо. И не болела нога!
Испуганный рассудок гнал прочь из дома. Быстрее! Быстрее! Быстрее, пока ТАМ не передумали!
Меркулов нарочито медленно сел, вытащил из рюкзака свежий бинт, сменил тугую повязку. Прошел на кухню. Вскрыл последнюю банку тушенки. Половину съел, банку закрыл и засунул в рюкзак. Съел один из четырех пирожков, проглотил таблетку анальгина. Запил водкой. В голове прояснилось, перестали дрожать руки.
Очень хотелось подойти к окну, взглянуть, но мешала перевернутая мебель. Меркулов надел рюкзак, взял палочку и двинулся к выходу.
Перекошенная дверь не хотела открываться, и Меркулов испугался. После второго толчка дверь нехотя распахнулась, отчетливо пахнуло гарью. Возник смутно знакомый, пугающий звук. Держась за перила, Меркулов спустился вниз. Дверь подъезда была закрыта, рядом сидела кошка со второго этажа. Увидев человека, она требовательно заорала. Меркулов открыл дверь, кошка стремглав бросилась наружу. Странный звук усилился.
На улице шел снег. Черные хлопья кружили в воздухе, падали на землю, на лицо и не таяли.
Меркулов, не оглядываясь, прошел через двор и сразу остановился, не веря глазам. На месте дома с бомбоубежищем дымились развалины. Вся улица пылала огнем, летел черным снегом пепел. Странный звук оказался гулом пожаров – так ревели на заводе печи.
Не выдержав, Меркулов оглянулся. На четвертом этаже, впервые за долгие годы, зияло пустотой родное окно. Первый подъезд горел, густой дым валил с чердака.
Меркулов вытер глаза, повернулся и пошел, стараясь смотреть только под ноги. Грязный асфальт с остатками снега был усеян блестящими осколками и ветками деревьев. И все на глазах покрывалось чёрными хлопьями.
На углу Анисимовской Меркулов остановился, глянул направо. За дымом было видно, как из подвала выходят люди. Кот?.. Вокруг бегали неизменные собаки. Точно — Кот. Жив! Догнать? Еще не поздно – каких-то тридцать метров. Вместе легче.
Ноги сами двинулись в спасительную сторону.
Что он делает? Нет, это не он — это мозг, подсознание… Эволюция.… Миллионы лет… Им лучше знать. Родители.… Но ведь семья.… Как им одним, ведь в микрорайон можно и не дойти? Кто знает, сколько продлится это затишье?.. А семья? Сыну только тринадцать…
Робким лучиком сверкнула из детства Сунжа. Меркулов остановился.
Плеснула волна, заглушая шум пожаров. Закачалась на волне камера, пытаясь вырваться из-под лёгкого мальчишеского тела.
Меркулов постоял, прислушиваясь к стуку сердца. Глянул последний раз вперёд — фигурки почти скрылись в дыму — повернулся и зашагал в прежнем направлении.
Теперь каждый только за себя, даже друзья. У каждого своя дорога, и дай вам Бог удачи!
Трещит земля как пустой орех,
Как щепка трещит броня,
А Боба вновь разбирает смех:
Какое мне дело
До вас до всех?
А вам до меня!
Меркулов покосился на музучилище — целое — и захромал дальше.
Первый раз сердце кольнуло у "Океана" — дальше шел с валидолом под языком. Здесь было тише. Разрушений меньше, только провалена крыша культпросветучилища. Зато через полквартала Меркулов вновь остановился — впереди до самого "Военторга" тянулись сплошные развалины. Какие-то люди ковырялись в груде кирпичей, у дороги росла куча из одеял, кастрюль, грязных чемоданов.
Меркулов свернул к набережной, оставив за спиной гостиницу "Чайка". Миновал практически целый дом с аптекой. Опять кольнуло сердце. На мосту пришлось остановиться — в глазах прыгали мушки, дышалось тяжело.
Опираясь на решетку ограждения, Меркулов снял рюкзак. Сердце побаливало уже несколько лет — что-то там с клапаном и пучком Гиса. Заводской врач настойчиво советовал для начала бросить курить и полностью исключить алкоголь. Курил Меркулов по большим праздникам, а вот алкоголь.…Сначала нужно дойти.
Достав из рюкзака бутылку, Меркулов сделал несколько глотков и стал ждать.
Вдали, за мостами и слева, и справа клубился дым. Внизу неутомимо, как всегда, текла Сунжа. Так же она текла и тогда, много-много лет назад. Только светило солнце, не было дыма, и город был юн и весел. Так же она будет течь, и когда его, Меркулова, здесь уже не будет. Будет течь, и когда не будет города.
Боль спряталась, мушки прыгали реже — больше ждать нельзя. Дальше Меркулов шел в каком-то странном состоянии, в голове все смешалось.
Кинотеатр "Космос", оплавленная сфера стекла вместо пивного павильона. Тир и давным-давно исчезнувшие развалины Андреевских бань с вытрезвителем. Бассейн "Садко" и стоящая когда-то на его месте детская мечта — цирк-шапито на раскалённом солнцем пустыре. Израненные деревья сквера и цветущие заросли сирени у несуществующей уже лет тридцать каменной львицы.
На Бароновском мосту Меркулов опять остановился — идти дальше не было сил. Опять пришлось стоять, оперевшись на ограду. На мосту не было больше никого. Тишина стояла такая, что было слышно, как что-то тихонько рассказывает Сунжа. А тогда на мосту собрался народ, все улыбались, махали руками. И они тоже смеялись и кричали в ответ.
Горячая игла пронзила сердце, потемнело в глазах. Меркулов тяжело опустился на грязный асфальт, не успев снять рюкзак.
Но пуля-дура вошла меж глаз
Ему на закате дня,
Успел сказать он
И в этот раз:
Какое мне дело до всех до вас,
А вам до меня!
----------------------------------------------------------------
После празднования Нового года просыпалась огромная, великая, измордованная, равнодушная страна. Далеко на юге, прижатый к горам, притих ошеломленный город. В третьем микрорайоне, в тесной однокомнатной квартире, уже ни на что не надеясь, всматривались в окно растерянные старики.
В трех кварталах от Бароновского моста, по улице Бутырина, тяжело опираясь на палку, шел грузный, давно не бритый мужчина. Под левой лопаткой пылал огонь, в глазах прыгали темно-красные мошки, где-то сброшен ставший неподъёмным рюкзак. Мужчина не видел ни разбитых зданий, ни остатков деревьев, ни затянутого дымом низкого неба. Перед его взором искрилась нефтяными бликами Сунжа, и ласково светило солнце.
И плыли на камерах, и кричали, и смеялись, не в силах сдержать восторг, пять грозненских пацанов.
Простите солдатам последний грех,
И в памяти не храня,
Печальных не ставьте над нами вех.
Какое мне дело
До вас до всех?
А вам до меня!*
------------------------------------------------
* — песня из к/ф "Последний дюйм" на стихи М. Соболя.
3.22.242.141
Введите логин и пароль, убедитесь, что пароль вводится в нужной языковой раскладке и регистре.
Быстрый вход/регистрация, используя профиль в:
Безусловно, после прочтения более восьми десятков рассказов, а потом повторного чтения того, что осталось на конкурсе, у меня появились фавориты, рассказы, которые близки по идеям в них заложенным, по стилистике, по атмосфере.
Одним из таких фаворитов стал рассказ «Тяжёлым басом», который, к сожалению, не прошёл в полуфинальную часть конкурса. Тем не менее, произведение не стало от этого хуже, а проблемы, в нём поднятые, менее острыми.
Избежать темы войны в воющей стране, увы, почти невозможно. Поэтому скорее было удивительным, чем закономерным то, что на конкурсе заявлено всего два сочинения на эту тему.
Другое дело, как рассказывать о войне. Можно в духе авантюрной псевдоистории, как сделано в «Муаллиме». А можно иначе. И вот это «иначе» обрекает автора не на заигрывание с читателем, не на подсовывание чтива, не на заверения в том, что больно не будет. Нет, автор «ТБ» заставляет думать и сопереживать настолько глубоко, осознавать трагизм и реальность происходящее настолько остро, что крылатый эпиграф к роману Хемингуэя «По ком звонит колокол» становится частью душевной жизни читателя, ищущего ответ, по ком же всё-таки колокол звонит.
Кроме того, рассказ интересен и тем, что в нём прослеживается борьба авторской идеи и материала, выбранного для её воплощения. Характерная, на мой взгляд ситуация, когда писатель в авторе куда выше мыслителя.
Главная идея высказывается без затей и так, чтобы читатель знал, куда смотреть:
«Как быстро все прошло.… Вся жизнь, как те два часа. Школа, армия, ранняя глупая женитьба, развод, однообразная, тупая работа. Друзей больше не было. Какие на работе друзья?»
Или дальше:
«Да что же это такое? За Что? Что он такого сделал? Что? Нет, видимо, никто не поможет. Нет никому никакого дела до маленького человека! Каждый за себя!»
И ещё больше:
«Меркулов постоял, прислушиваясь к стуку сердца. Глянул последний раз вперёд — фигурки почти скрылись в дыму — повернулся и зашагал в прежнем направлении.
Теперь каждый только за себя, даже друзья. У каждого своя дорога, и дай вам Бог удачи!»
Даже приведённые слова песни из советского фильма про американского лётчика, которому акула оттяпала ногу, назойливо долбят читателю про «каждый сам за себя»:
«Какое мне дело до всех
до вас,
А вам до меня!»
Словно напоминается о том, что мы потеряли. Ведь раньше так было только у них, в безжалостном мире, где человек человеку волк. Теперь стало у нас. Просто и понятно. Отсюда и «огромная, великая, измордованная, равнодушная страна» и многое другое. Остаётся только задать классический вопрос: «Кто виноват?» За ответом, полагаю, далеко ходить не придётся.
Но здесь, на мой взгляд, автор-мыслитель вступает в конфликт с самим собой-художником, честным, талантливым, беспристрастным. И художник однозначно побеждает.
«Каждый сам за себя, говоришь, — ухмыляется читатель, — а как же такое?» И дальше, когда автор уходит от упрощенных сентенций и описывает происходящее, следует целая серия опровержений:
«Сейчас Магомед у родственников в селе, где-то адрес написал. Может, надо было с ним? Звал ведь.»
Ага, значит, чеченец Мага не сам за себя, а беспокоился о друге и его родителях, зовёт к себе в безопасное место, искренне хочет помочь.
Или такое:
«Ведро дали соседи, и позавчера заходил Кот с сыном: принесли ведро воды и валидол.»
Получается, что приятель детства Кот тоже не сам за себя, а приходил под бомбёжкой проведать Меркулова. Не забыл, что у друга больное сердце и принёс валидол. И за водой не побоялся сбегать.
Да и сам Меркулов, полуживой, бредёт в другой район города, чтобы спасти своих стариков. Выходит, что и он не сам за себя.
Тогда к чему предыдущие заклинания?
Автор-художник не иссякает, а продолжает развенчивать популизм автора-идеолога.
Якобы, замечательное прошлое, когда все были друг за друга в стране, освящённой великим подвигом народа, предстаёт совершенной издёвкой и лицемерием:
«— Ура! Ура! Я шишечку нашел, её я погрызу и дальше поползу… Ещё бы, в музучилище ставили рок-оперу «Повесть о настоящем человеке»! Меркулов улыбнулся. Как там дальше?
— Отрезали Мересьеву ногу, — и хор басом: — Обе!»
Так художник в авторе расправляется с моралистом.
Но в чём тогда идея рассказа и почему он так понравился?
На мой взгляд, это рассказ-прощание не столько с прежней жизнью, сколько с иллюзиями, которые в ней были. Иллюзиями, сходными со сладким сном. Иллюзиями, в которых Сунжа была тёплой и ласковой, а не вспыхивающей кровавыми отблесками пожаров, в которых город стоял молодым и весёлым, а не разбомбленным и сгоревшим.
С этими иллюзиями прощается отец Меркулова, ветеран войны:
«Отец, прошедший всю войну до Берлина, уезжать отказывался категорически. Не тронут наши, видите ли. Меркулов уговаривал и так, и эдак — без толку. «Это моя земля, у меня на кладбище ещё дед похоронен. А бомбежки — это так, пугают. Наши своих не тронут»… Отец сдался.»
С этими иллюзиями расстается и сам Меркулов, хотя они, словно фантомная боль — ногу давно ампутировали, а она, не существующая, всё ещё болит — дают о себе знать по всему ходу повествования. Однако иллюзии оттесняются пониманием сути происходящего:
«По телевизору с гневной речью выступал президент, сделал вид, что только что узнал о бомбежках. Узнал, возмутился и запретил.
Врет. Все они врут. Всегда.»
Больше нет веры в россказни про то, что у нас ЭТО невозможно, что есть «наши» и «чужие». Нет никаких «наших». Есть «они», которые бомбят некогда свой город, и «они», которые теперь считают этот город только своим. И среди них нет места ни Меркулову, ни его отцу, бравшему Берлин, ни друзьям. «Они» теперь в Грозном по обе стороны и нет пощады побеждённым.
Так что же остаётся Меркулову, его родителям, Коту, Маге, всем тем, кто не «они»?
Оставаться людьми. Помогать друзьям и родным, заботиться друг о друге, спасать и спасаться, жить. Именно поэтому рассказ, наполненный болью и горечью, внушает веру, что Меркулов дойдёт, что Кот, окликни его герой, обязательно помог бы, что Мага не отвернётся. Все они — не сказочные герои, не телевизионные головы, не рупоры очередных властных идей, а ЛЮДИ, простые, живые, реальные. И в них веришь.
Уверяю Вас, я ни дня не был ни в Сербии, ни в Хорватии, ни в Боснии и Герцеговине, но полгода изучал материалы и язык. Да так, что я сейчас пою на вечерах нашего института песни на «штокавском» диалекте (то, что раньше называлось «сербскохорватским языком»), а студенты меня спрашивают: «Дмитрий Анатольевич, Вы серб или хорват?». Да нет, отвечаю, мама моя полурусская, полуполька, отец украинец, а язык я выучил в зрелом возрасте, специально.
Причем тут семья автора? Я — холостяк, друзья мои есть разные, и холостые, и женатики-однолюбы, и женатые третьим браком. Какое это отношение имеет к творчеству?
Что такое «национальная республика»? Чушь какая-то. Вроде Чечня — это область в России. Россия — это национальная республика или нет? Я лично живу в Украине, Автономная Республика Крым, город Симферополь. Это национальная республика или нет? Нет такого понятия в политологии — «национальная республика».
Что такое «перестройка»? Неудачная попытка Горбачёва реформировать нереформируемую коммунистическую систему и реанимировать тюрьму народов? А мне зачем это? 20 лет прошло, уже у тех, кто родился в новой независимой Украине, самих могут быть дети. Какая боль? Ну, вышли мы из СССР, и чёрт с ним.
Причём тут чувства автора? Произведение или является эстетическим феноменом или нет, а как там аффтар относится к перестройке, мне плевать.
Олдридж был левым, чуть ли не коммунистом. Я — консерватор, всегда голосую за Януковича и Партию Регионов, голосовал бы за тори, живи в Англии. Но Олдридж мне близок эстетически. Хотя я пишу не как он, а иначе, более полувека прошло с тех пор, язык литературы изменился.
А о боли за перестройку? Простите, я слишком ценю литературу и люблю читателей, чтобы тащить агитку в текст.
С уважением, Дмитрий Синица, кандидат филологических наук, член Национального союза писателей Украины.
ЗЫ. С нетерпением жду Ваших контраргументов.
РОДИНУ НАДО ЗАЩИЩАТЬ!!!
Рассказ «Тяжелым басом» был представлен на конкурс «Супердесятка — проза» 2009-2010. Это отрывок из книги «Нас предала Родина» издательством ЭКСМО.
Автор покинул Грозный в 1985 году. Скажем так — выгнала война. Поэтому его рассказ и весь роман не спекуляция на тему войны.
Вашу мысль я поняла. Главное не то, что было, а как написано и воспринимается читателем. Здесь могу частично согласиться. Потому что специально для моего конкурса автор делал сокращение материала, так как было ограничение по количеству знаков. При искусственном сокращении текста частично пострадало качество. Но автор интересный, и, на мой взгляд, даже в обрезанном варианте, его рассказ назвать халтурой никак нельзя.
Национальная республика. Соглашусь с вашим комментарием по поводу этого «термина». Конечно не существует такого понятия. Наверно, просто не хотела говорить, умолчала. ответила обще.
Я из Молдовы. Семья Котельвас — Трандафереску — Ротта. Много поколений моей семьи жили в одном и том же месте, Только все время оказывались в разных странах. История прошла плугом по жизни моих родных.
Я уехала из Молдовы в 1990. Поняла, что больше не вынесу всеобщей озверелости и ненависти. И долго не могла прийти в себя.
Мы сидели в столовой веселой молодежной компанией, когда по радио передали о начале военного конфликта между Кишиневом и Тирасполем. Все продолжали весело смеяться, как до этого смеялась и я. Но для ребят сообщение в новостях было всего фоном. А у меня слезы фонтаном. — таки крупные градинки. Как сейчас помню — отскакивали от блузки. Видимо синтетические нити там присутствовали. Понимаете, народ с изумлением смотрел на мои неожиданные непонятные слезы и на отскакивание слезинок от моей груди. Вот это уже привлекло внимание. Они были здесь, а я была там. Мы не могли понять друг друга.
Я понимаю, что читатель дорисовывает произведение своим собственным опытом, своими сходными эмоциями и переживаниями. Вот текст Константина срезонировал с моим восприятием. Я его рассказ поняла и приняла. Как и другие отрывки из его книги.
Родину нужно защищать. Видимо, нужно… Даже предающую тебя Родину.
Мои друзья защищали. Не все вернулись.
Мне абсолютно непонятна Ваша фраза про предающую тебя Родину. Родина для меня — это Крым, Симферополь, мои родители, родственники, друзья, могилы предков, дома, где они жили, улицы, на которых я рос. Я не понимаю, как это может предать меня. Как может предать улица Троллейбусная, где я вырос, покойная бабушка, наш славный Пушкарь, наша «Чёрная аптека», наши трамвайные рельсы, которые кое-где торчат из земли на окраинах, наше «Прощание Славянки» на белокаменном вокзале работы зодчего Душкина. Это ЧАСТЬ МЕНЯ и останется со мной до конца жизни!
Если человек Родиной считал уродливого монстра ссср, компартию, домны, то этот человек достоин лишь презрения.
У меня не возникает презрения к людям искренним в своей правоте или заблуждениях. Всеми крайностями я переболела еще тогда. И презрение слишком сильное чувство, чтобы испытывать его ко многим. Как и ненависть.
Не думаю, что кто-то плачет по СССР. Горюют по близким людям, по родному двору, по километровым клумбам роз, грязному озеру, по воспоминаниям.
Это не может предать. Предала власть, на которую надеялись люди. Не все сильны духом как вы. Есть еще и женщины, дети, старики.
Второй Ваш нечестный прием — подмена понятия. Я спросил, как может предать Родина. Вы ответили, что предала «власть». Ну, Вы же не можете не понимать, что Родина и власть — разные понятия. Родина — это то, что я уже говорил, не хочу повторяться, власть — это аппарат. Его задачи — поддерживать порядок в обществе. В общем, какой народ, такая и власть. Я наши украинские власти не хочу идеализировать, они малоэффективны и высококоррумпированы. Но в отличие от стран-монстров типа рф, ливии и пр. — у нас никогда — ни при Кравчуке, ни при Кучме, ни при Ющенко, ни при Януковиче отношения «народ — власть», «президент — парламент», «центр — регионы» не решались с помощью пушек, танков, пулеметов. При этом наши лидеры ничем не лучше ваших российских (или молдавских, уж не знаю, кто Вы). Просто у нас народ другой, не склонный к насилию к ближним. Об этом хорошо Окара писал.
Ну, и по частностям. Вы пишете: горюют по близким людям. Ну, если они живы, то что горевать. Если они умерли, то потому что были стары или тяжело больны, причем тут власть. Они бы при любой умерли. По родному двору. А я же не шизофреник. Чё по нему горевать? Я сейчас надену куртку, спущусь по лестнице и увижу родной двор. Он такой же, только стало больше зелени, больше машин — и недешевых у жильцов, появились спутниковые антенны на балконах… По воспоминаниям? Это уже патология. Кто тебе вспоминать-то мешает? Путин? Кадыров? Гимпу? По клумбам роз? Бери лопату и сажай, а не тоскуй! По «грязному озеру». У меня есть чистое. Я пройду 5 минут до остановки, сяду в троллейбус, проеду 15 минут, выйду и стану на берег нашего водохранилища. И никакой Кучма, Ющенко, Янукович мне не помеха. Кстати, в народе его называют «симферопольским морем». Я недавно ходил сайт вашего дорогого Грозного и с удивлением узнал, что тамошнюю водохранку тоже называют «грозненским морем».
И вообще ваш Грозный ведь восстановлен и там не стреляют. Пусть ваш друг там сажает розы, воспитывает детей и пр. Конечно, было бы неплохо тех, кто его разворошил в 2000 г., т. е. членов бандформирований «российская армия» и «внутренние войска» посадить туда, где сейчас сидят Караджич, Абдич, Готовина, но опять-таки вода под лежачий камень не течет. Пусть ограбленные, изнасилованные российскими войсками грозненцы подают иски. Слава Богу, животное по фамилии «Буданов» посадили…
И о презрении. Я презираю НЕ взгляды. Сам я, как видите, человек довольно консервативный. Но, допустим, у меня есть коллега в институте, назовем его Владислав. Он явно выраженный коммунист (бывший военный политработник). Но он ЛИЧНОСТЬ, крутится, на свои деньги купил ноутбук, скачал из интернета кучу роликов, по всем предметам делает сам наглядность на лекции, приходит в вуз первым, уходит последним, организует экскурсии, сейчас борется за то, чтобы НВП в колледже при вузе читали не на пальцах, а водили в воинскую часть, не жалуется ни на что, хотя уже не молод. Молодец, настоящий полковник! И, то, что он ИНАЧЕ смотрит, допустим, на «исторический материализм», ни в коей мере не уменьшает моего уважения к нему. Наоборот, я уважаю людей оригинальных, не конформистов.
И я прекрасно понимаю тех, кто уважает Чкалова, полярников, Гагарина, т. е. СССР как страну героев. Но есть же и другой СССР — страна кастрированных баранов, которые никуда не стремились, которым нравилась похлёбка в корыте, теплый хлеб, главное — теплые бока других баранов…
А в 1991 стены хлева рушились. И откуда-то с гор пришли волки и стали грозненских баранов резать. Они завопили: «Ельцин, спаси!». А тот высыпал бомбы на них…
Вот об этом я. Еще Ницше писал, что есть Люди, герои, борцы, воины, а есть быдло, которое приспособило к себе идеи Иисуса Христа, который сам был воином, но его идеи переиначили бараны и их пастухи. Вот баранов, недочеловеков я и презираю.
А тем более, я использую их непорядочные приемы, о которых даже не подозревала. Льстите, вдвойне))
Я преподаю иностранный язык. Веду спецкурсы, среди них обучение чтению на иностранном языке с помощью технологии критического мышления. Прочитав вашу аргументация, пришла к выводу, что вполне могу переходить на эмоции и личности. Кстати, против задора любой возрастной категории ничего не имею против. Только «за».Это мы знаем сейчас. А вот на развалинах советской империи народ этого еще не знал. И власть представляла Родину как таковую. Сейчас могут прислать самолёт МЧС и вывезти граждан России из Египта или из Ливии. Но никто не помогал населению в горячих точках тогда. А я хочу подчеркнуть, что говорю в первую очередь о женщинах, детях, стариках.
Я уехала из Молдовы. Мне есть, что вспоминать. Один раз вернулась. Но это уже была другая страна. И люди, покинувшие, например, Грозный, вспоминают тот Грозный, а не настоящий. Потому и воспоминания. В английском языке есть понятие — нереальное прошлое и нереальное настоящее. У меня такие ассоциации.
Мои друзья. Я не знакома с автором. Только с его текстами. И честно, для меня важно не место как таковое. Можно выбрать любое время, любую страну. Важны людские эмоции поступки, как воспринимаешь прочитанное. Мы говорим все же о литературе.
О быдле, переиначивании идей и презрении. Просто классика. Идеи и пассионарные поступки совершают люди бескорыстные, но пролетающие над ситуацией орлом, парящие над, опускающие делали ради глобального. А человек и его судьба — всего лишь деталь. Зато результатами идейных плодов воспользуются люди практичные и приземленные, но тоже не замечающие таких мелочей как отдельно взятый человек. Вот и вопрос — от кого вред масштабней.
И все же презрение — слово не из моего вокабуляра.
1. Не считаю, что подменяю понятия. Самой первой и главной обязанностью государства и власти является защита жизни и обеспечение безопасности своих граждан.
2. Я уехала из Молдовы именно потому, что не хотела потратить свою жизнь на сбивание самолётов. Я могла бы еще распорядиться своей жизнью, но не передавать по наследству знамя борьбы своим детям.
Для меня был знаковым случай с моей маленькой соседкой. Девочка лет десяти с удовольствием подходила ко мне, заглядывала в коляску к моему малышу, мы с этой девчушкой болтали по-молдавски. Славный, милый ребенок. В тот день я разговаривала по-русски с моей сверстницей. Мы с ней были знакомы со школы. И вдруг слышим звенящий голосок той девочки: «Убирайтесь из Молдовы. Ненавижу вас всех. Не смейте здесь говорить по-русски». Меня не пугало непонимание между взрослыми. Можно говорить, приходить к компромиссу. Но дети…
Для себя я решила вопрос без помощи государства. Моя сестра решила иначе. Вот она все еще продолжает борьбу за право говорить по-русски. Но это другая тема.
Я о том, что выбирая власть, мы делегируем свои полномочия власти в обмен на защиту. Если мы можем защитить себя сами, то зачем нам власть? И само государство?!
3. В национальных республиках были граждане страны, безопасность которых должно было обеспечить государство, а не бомбить тот же Грозный вместе с мирными жителями.
Поэтому я не вижу разницы. Жители Грозного должны были быть поддержаны государством как и отдыхающие в Египте или в Ливии.
4. Вы никому не обязаны сочувствовать. Это или есть, или нет.
Еще раз. Нет никаких «национальных республик»! Забудьте это слово. Есть: а) субъекты РФ (Чечня, Ивановская, Орловская область); б) иностранные государства (Украина, Молдавия, Чехия, Ирландия).
О языке. Я от рождения русскоязычен, то есть думаю по-русски. Но с детства я видел вывески «Їдальня», «Перукарня», «Перехід». Я с детства слышал украинское радио и знаю, что значит «Останні вісті». Я с детства читал книги типа «В лісі є велика хата…». Я с детства слушаю песни типа «Черемшина» и «Червона рута» (кстати, на бойковском и лемковском диалектах, т. е. дальше от русского, чем нормативный, «киевско-полтавский» диалект). Украинский язык для меня не является проблемой. То есть я понимаю, что это НЕ «испорченный русский», а просто ДРУГОЙ славянский язык, вроде сербского или словацкого. За 20 лет независимости я невольно до конца овладел языком и теперь без всякого электронного переводчика могу перевести аннотацию к статье или что еще там надо. Я преподаю курс «История украинской культуры». По-русски. Но понятно, что там большинство материалов по-украински. Поэтому на семинарах студенты даже делают доклады по-украински. И я тогда задаю вопросы и делаю комментарий по-украински. У меня в прошлом году училась девочка-молдаванка Надя Рогожинару, отлично выступала по-украински. У меня другая девочка, татарка, Зиде Исмаилова, отлично сделала доклад по украинской культуре по-украински на институтской конференции. Причем ее никто не заставлял, сама вызвалась, получила первое место. Вопли о русском языке идут от политиков, которым не нравится, что есть Украина, Молдавия, а не Киевское или Кишиневское генерал-губераторство.
Ну, еще раз ответьте на такие вопросы:
1. Ваш писатель считает себя чеченцем, патриотом Грозного (я крымчанин и патриот Симфи)?
2. Чечня — его Родина или просто место отработки распределения советского диплома (я родился здесь, в Крыму, здесь родились и живут мои родители, здесь родились и умерли мои бабушки и дедушки)?
3. Кто честнее, кто был с Родиной в трудные дни или свалил?
4. А он от Вас не свалит, если у Вас будет трудно?