"Не все ль равно, с кем будешь ты?"

Валентин не был в родном городе лет пятнадцать - война, потом служба на островах Балтики, Ленинградская Академия. Не к кому было возвращаться. Друзей и родственников разбросало по разным странам. Наташу Кройтореску родители, при наступлении советских войск в сорок пятом, насильно увезли в Румынию.

"Кто нас, вообще, спрашивал, в какой стране мы хотим жить. Я бобыль, Наташенька тоже одна, хоть нам и под сорок уже. Считай, что умерли друг для друга, раз я живу в Союзе, а она в Румынии", - горестно подумал Валя, в который раз поминая недобрым словом закон, запрещающий браки с иностранцами. Пройденная война научила хотя бы не бояться собственных мыслей.

Он шагал по булыжной мостовой старинного приморского городка, ускоряя шаги. Там, за поворотом у крепости находился его, построенный еще дедом, дом. Соседка писала, что во время оккупации румынский офицер держал в гостиной особняка трофейного коня. Мать Вальки, женщина с гонором, в запальчивости бросила: "Не позволю цыгану с ворованной лошадью превращать мои комнаты в конюшню!"

- Ой, Валечка, матушку твою увезли в Бухарест, где Военный Трибунал приговорил её за оскорбление румынской нации...

Было больно думать о доме, маме, невесте... Потерять всех близких практически без надежды воссоединиться вновь. Чудом выжив при защите острова Гогланд*, Валентин привык держать чувства в узде. И только строчки стихов Михая Еминеску, любимого Наташенькиного поэта, всплывали в памяти при намёке на былое.

В прекрасной осени - печали нету места...
Мой домик - как букет, что в храм несёт невеста.
В окне - листва плюща, соцветия глициний,
И днём в моё окно в небесной мирной сини
Шлёт солнце дробный свет - он здесь гостит подолгу,
С предмета на предмет скользящий втихомолку,
И в бликах теневых дрожит легко и зыбко
Венчанья иль крестин невинная улыбка. **

Завернув за угол, Валя наткнулся на соседа, слепого благообразного старика с густыми волнистыми волосами. Дядя Коля вечно сидел под акацией на улице перед воротами и лущил семечки для детворы, привлекая её этим нехитрым угощением.
Валентин остановился, озорство взяло верх: мужчина приблизился к старику, желая проверить память незрячего. Тот напрягся, прислушиваясь к одному ему ведомым звукам, и дрогнувшим голосом неуверенно произнёс, срываясь на фальцет:

- Алым, - ты?

- Я, дядя Коля, здравствуй. Как же ты меня узнал? - Улыбнувшись юношескому прозвищу "Алым", Валя обнял Николая, поднявшегося со старого, с плетёным сидением, стула. Дядя Коля мягко коснулся чуть дрожащими кончиками пальцев лица Валентина, его плеч, шеи, нащупывая висевщий на ней скрученный шнурок.

- Ты, ты, Валечка. Постарел, милый. Вон, какие борозды по лицу. Не баловала тебя жизнь, сынок. А на шнурке-то что? Никак крестик матушкин?

- Нет, не крестик - я же на войне в партию вступил. Мне на Гогланде овчарка от немцев досталась, такая зверюга, только на свисток с ультразвуком реагировала - фрицы обучили. Вот и ношу с тех пор как талисман.

- Ты за женой, верно, Валечка, вернулся. Давно пора. То-то я не пойму, почему вы врозь с ней живете. Мне Арон давеча говорил...

- Какая жена? Шутишь?

- Какие уж тут шутки. И эту потеряешь. Миациканов-то... - Старик замолчал, спохватившись, что сболтнул лишнее и даже прикрыл, в испуге, ладошкой рот.

Валентин не удивился, услышав фамилию Миациканова.
Завистливый Арончик, вечно плетущийся позади, или следящий на расстоянии, недобро поблескивая тёмными маслянистыми глазами.
Отец Арона, иранец по происхождению, торговавший в Аккермане лентами-липучками, средствами против клопов, блох и тараканов, был отчаянно влюблён в мать Валентина, своенравную баронессу фон Котельвас, молодую вдову с тремя детьми. Желая привлечь Клавдию в свою лавку, торговец закупил различные ткани и женские безделушки. И, дождавшись вдовицу, красочно выразил восхищение ею, указав на рулон радужного крепдешина: "Мадамочка, ты женщина шикарная и стоишь этого". Опрокинутый прилавок, сломанный аршин и разбитая голова - вот итог похотливого ухаживания незадачливого воздыхателя.

На прощанье растроганный Николай, не выпуская ладони Валентина из своих высохших, покрытых будто пергаменом, рук, просительно повторял:

- Ты не проходи мимо меня, Валечка. Я и радость выслушаю, и горе разделю. Мало нас, бессарабцев, после войны в городе осталось.

И одиночества тоска со мной, усталым,
Неслышно рядом спит, накрывшись покрывалом,
И шепчет мне она в разрывах сна мгновенных:
"Ты всё ещё со мной? Ты здесь? Ты в тех же стенах?" **

Вечером Валька решил навестить Арона, заинтересовавшись странным рассказом о мифической жене. Дверь открыла начинающая полнеть женщина лет тридцати пяти - тридцати семи, с характерными семитскими чертами привлекательного, слегка асимметричного лица. Увидев гостя, она расплылась в улыбке, и, тараторя, увлекла его вглубь дома.

- Катенька! Гриншпун! Вот не ожидал тебя здесь увидеть! Ты ж в армии была.

- Алымчик, родненький. Как я тебя люблю. Ух, какой ты красавчик. Даже ещё лучше стал.

Они говорили радостно и громко, перебивая друг друга и беспричинно смеясь. Катя то бросалась целовать Вальку, то кружилась по комнате, то начинала накрывать на стол. Она всегда умела создать вокруг себя шумную вовлекающую суматоху.

Катька-Катюшка - весёлая зверюшка, закадычная подруга Наташеньки Кройтореску.

К чему стыдиться мне и ей к чему стыдиться,
Что ото всех других она со мной таится!
О чём же мне грустить? О том ли, что из глины
Звучаньем скрипок я не обжигал кувшины?
А дранкой крытый дом, мой дом, с букетом схожий,
Близ крепости стоит. О чём грустить? И всё же...**

Хлопнула входная дверь, на пороге комнаты возник щуплый коротконогий человек с круглым пивным животиком, странно выделяющимся на его тщедушном теле. Мужчина был слегка пьян и явно не в духе. Уставившись на гостя сердитыми тёмными глазами, прикрикнул:

- Что расселась, Катька. Мужа встречай. Хахаля привечаешь, а муж и не родной вовсе.

- Арон, Это же Валька. Алыма помнишь? - произнесла женщина, переводя взгляд с Арона на Вальку и снова на грозного супруга.

- Ну, и чего ты, Алым, припёрся? Катька уже моя жена, не твоя. Миациканова она, не Котельвас. Хоть что-то я урвал у тебя в этой проклятой жизни.

Катя, испытывая неловкость, начала объяснить, что, оказавшись в партизанском отряде в Белоруссии, она назвалась женой Валентина и на случай плена оформила воинские документы на имя Екатерины Котельвас.

Видимо, не в первый раз Катя убеждала мужа, что с Валькой её связывала только юношеская дружба. Но хозяин дома остался неумолим и, не скрывая, грубо выпроваживал гостя.

Арон плёлся за Валентином, прихлёбывая пиво из бутылки, монотонно высказывал свои обиды. Речь его была булькающей, невнятной, некоторые слова он проглатывал. Но злоба так и выплевывалась из него нескончаемым потоком:

- Всю, всю вашу семью ненавижу. И тебя, и маменьку твою, и сестриц твоих, Нинку и Лёльку. Сколько раз батя, подвыпив, гонял нас. Всё кричал, что Клавдия королева, а мы - вши тифозные.

Не желая связываться с пьяным, Валя ускорил шаги, пытаясь сориентироваться в темноте изрядно подзабытого городка. Сонная тишина нарушалась звонкими руладами цикад и лаем собак, реагирующих на пьяное бормотание Арона. Запах цветущих акаций был сладковатым и родным... Вот показался дом старого Николая. Значит, следующий его, Валин.

Внезапно боль осколками обрушилась на голову дважды контуженного на войне Вальки. Последняя мысль - "Дурак ты, Арончик", - слилась с беспамятством.
Сознание возвращалось к Валентину клоками тумана, зыбкостью странных образов: он увидел тревожные серые глаза и густую косу, уложенную короной.

- Ты кто, Королевна?
- Я Шура, жиличка Николая. Меня из Киева сюда на работу прислали по распределению. Наткнулась на вас у ворот, когда с вечерней смены возвращалась. Еле дотащили вас с дядей Колей. Вы всю ночь пить просили, бредили, поминали Арона, Наташеньку...

Валька медленно, с хрипотцой, спотыкаясь на каждом слове, произнёс:

- Не проходите мимо слепого. Ни в горести, ни в радости...

- Ни в горести, ни в радости, - зачарованно повторила Шурочка, не сводя с Валентина серьезных, полыхающим серым пламенем, глаз.

А через месяц в Ленинграде появилась новая горожанка - Александрина Котельвас.


Postscriptum:

* 9 июля 1944 года, когда наши войска уже вошли в Прибалтику, на совещании у Гитлера было принято решение: "Главной целью, которой все должно быть подчинено даже при возможности отступления северной армейской группировки, должно быть предотвращение прорыва русских к Балтийскому морю". Военно-морскому командованию указывалось на необходимость блокировать Балтийский флот русских в Финском заливе, для чего прочно удерживать Наргенскую позицию, а главное острова Моонзундского архипелага.

14 сентября 1944 года к Гогланду подошло 49 немецких кораблей. Они высадили 2,5 тысячи солдат и офицеров. Фашистскому десанту удалось захватить только северо-восточную часть острова. Дальше его не пустили финны, обязавшиеся по условиям перемирия оборонять остров от немцев. По указанию Ставки командование флота на помощь финскому гарнизону направило авиацию. Вступила в бой и береговая артиллерия финнов. Совместными усилиями были потоплены 6 десантных барж, 3 тральщика, сторожевой корабль, 2 вспомогательных судна, 4 сторожевых катера, 2 буксирных парохода, а 6 десантных барж получили повреждения. В воздушных боях противник потерял 15 самолетов. Уцелевшие вражеские корабли поспешно покинули район высадки, оставив свой десант без всякой помощи. Тот целиком сдался в плен.

** Михаил Эминеску "О чём грустить?" (перевод Тудора Аргези).


*** Иллюстрация к миниатюре: http://www.litsovet.ru/index.php/gallery.view?gallery_id=10553




 

13.59.2.242