Второе января доктора Мезенцева

Ну и как они прошли, а? Интересный вопрос, Вадик! Ой, какой интересный. Айдар со своей махрой опять в невменозе наверно. Все как один колются промедолом и курят драп. Коматозники, бляха муха. Хер с ним, с Айдаром, конечно, однажды он проснется не там где планировал. Удивят его местные. До полного изумления удивят. По сегодняшней жизни, даже в сортир надобно ходить, предварительно в очко глянув, вдруг там твой заклятый друг обустроился с комфортом? Вдруг ему только твоей задницы не хватает, для полного восторга? Это понимать надо. Невеселые времена, совсем невеселые. Праздник — не праздник. Жизнь — не жизнь. Существование. Между небом и землей. Никакого покоя на этой земле. Никакого. И спать хочется.

Я рассматриваю руку пятилетнего мальчика. Нехорошая рука, прямо скажем. Плечо вздулось и посинело. Увидев хирургические ножницы, он ревет. Силы в нем немного, но это мешает. Я боюсь его поранить и успокаиваю, выкладывая почти весь свой запас:

— Нохче у? Дац кхэра. — и протягиваю узел из капельницы отдаленно напоминающий собаку. — Смотри, джигит, жал. Жал! Понимаешь?

Он ревет еще громче. Из -за занавески отделяющей процедурную от приемного выглядывает озабоченная Романова.

— Чо тут?

— Мать позови, не дается он.

Пацан, что-то лопочет, опасливо косясь на ножницы. В глазах его слезы. Вот тебе и новый год, доктор Мезенцев. Вчера был. И раненых вчера было чуть более чем дохрена. Праздник как-никак и голова гудит по-взрослому. После четырнадцати часов перевязок и прочих пряников. Все-таки, как они прошли через охранение? Завтра поговорю с Соломатиным, он Айдару поставит клистир. Для прочистки совести.

— Татьяна Евгеньевна! — кричу я в пространство.- Мать веди, твою ногу за колено.

В процедурную робко затекает местная в чувяках с меховой оторочкой и в порванном платке на голове. По -русски она тоже не бельмеса и я злюсь.

-Кхежа, зуда. Смотри, женщина, я сейчас твое творчество срежу, чуть-чуть почищу, не больно, и дам ему шоколадку. — я киваю на пацаненка, который вертит в руках мой узел из капельницы.

Она смотрит на меня, в ее глазах полощется страх. Ну, какого тогда ты перлась сюда, милая? Мы же современная медицина! У нас передовые технологии — зеленка и промедол. Ну и всякое якое, йод и фантазия фершала. Кстати, есть ли детский промедол? В ярких таких упаковках с разноцветными мишками, этой мысли я улыбаюсь. Они успокаиваются. Мать что-то говорит моему маленькому пациенту. И пацаненок, наконец, дает осмотреть руку.

-Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит.- произношу я.- Тебя как зовут, джигит? Санна кхайха?

Глаза малыша оттаивают, и он говорит:

— Аслан.

— Это хорошо, Аслан. — я отдираю размоченный грязный бинт. Все не так плохо, как оказывается, синюшность — это грязь, под ним всего лишь небольшое нагноение. Паренек шипит, но смотрит на меня без опаски. Осколок мелкий и сидит под кожей. Я вожусь с ним, напевая что-то из Крокодила Гены. В подарок пятьсот эскимо. Такая педиатрия, Мезенцев. У тебя по ней всегда была твердая тройка.

— Вадик! — Левдик скучает в приемном — А ну- ка скажи мне: «Прибор, который необходим морякам»? Десять букв‥

— Гондон, Жень. Им в каждом порту потребен.

— Ох и дурак ты, Вад. Астролябия, хе! — он разгадывает кроссворд, который уже кто -то решил. В перерывах между рейсами «шишиг», Женька тоскует без дела и, стерев карандашные ответы, щурится в свете «летучей мыши». Свет нам дают только по большим церковным праздникам, а соляра у нашего краснознаменного санбата почти на нуле. Как там говорил дедушка Ленин? Электрификация? Вот тебе дедушка и электрификация. Хлебай полной ложкой. За окном почти двадцать первый век, а доктора до сих пор в калошах. Потому как без калош в этом пластилине пропадешь. Сгинешь, в какой нибудь колее заботливо вырытой гусеницами. Я обкалываю края раны.

— Ну, как вы можете, Вадим Алексеевич?! — это Романова стоит на страже культуры. Стойкий оловянный солдатик среди запаха крови, костров и дезинфекции. Могу, товарищ прапорщик Романова. Доктор Мезенцев, поставленный раком на голову, еще не такое может завернуть. А вот верните его в нормальное положение, дайте кабинет и медсестричку, а главное, сна мне дайте. Костюм зеленый хирургический. Список моих пожеланий прост и понятен.

— Извини, Татьян Евгеньевна, вырвалось.- звякаю скальпелем в ванночке, мальчик съеживается, но по-прежнему вертит в руках мою кривую поделку. Детства чистые глазенки, мандарин бы тебе подарить Аслан, но нету. Извиняй джигит, тут на сто километров мандарин нет. И Деда Мороза с Новым Годом. Тут мы убиваем, потому что ваши убивают нас. Мы как змеи кусаем собственный хвост. И никто не виноват, никого не колышет, что у тебя нет Нового года. Мне жаль тебя и себя жалко, потому что я не выспался и хватанул с Жекой спирта. Во всем этом гнусная, говенная предопределенность, пацан. Первое января или второе? Похмелье, только вот осколки с бинтами ну ни в какую не лезут в эту картину. Праздника они не добавляют, я вздыхаю.

— А скажи мне, брат по разуму.- паясничает Женька, — чем отличается гондольер от маркшейдера?

— Длинной ‥ кхм… протуберанца.

— А у кого длиннее? — серьезно спрашивает Левдик.

— Дураки, вы. — заявляет невидимая Романова и тихо ржет за своим столом.

— Кхун? — мать озабоченно глядит на меня.

— Цига кхавэл. Иди сюда ,- зову ее я, — Держи тут вот. Дик ду.

Мальчик приникает к бедру матери и тянет ей мою капельницу, глянь мам, какая у меня собака есть. Она вымучено улыбается ему и гладит по голове.

Все, можно шить, я выбираю самый маленький номер и прокалываю кожу изогнутой иглой. Курсы кройки и шитья под мудрым руководством доктора Мезенцева. Воистину мы нигде не пропадем! Могем шить, могем не шить, можем канализации чистить. Вантузом. Много добрых дел можно придумать с недосыпу.

«Весьма одаренная ты личность Вадик», — хвалю я себя мысленно.- «Пропорционально сложенная. Лишь бы пропорцию эту не нарушить. Не перебрать с Левдиком. А то руки будут дрожать. Для прохладненцев, коих сейчас на вокзале раскатывают, еще туда- сюда. А пацана шить на тонкой ручке, тут другая нужна тщательность».

— Вадим Алексеич! А как их записывать? — прапорщик Романова шелестит своей бюрократией.

— Пиши, Тань, мальчик. На вид — пять лет, проникающее левой руки. Небольшое нагноение. Без обструкций. Выпиши им антибиотиков проколоть, широкого спектра. И болеутоляющего. Посмотри в справочнике, что нибудь подходящее‥ У меня мысли путаются.

— Праесумтион иносенти, по-русски. — бубнит неугомонный Женька, — Как по-русски, а?

— Невинность, Жека. Девственность. Белый цвет.

Мы все невинны: Левдик, Айдар, прапорщик Романова, я, тысячи людей вокруг. Смотрим на мир наивными глазенками и бьем по каждому шороху, потому что там, во тьме копошится другой, такой же невинный человек. Иносенти, блин. Мальчику интересно и он поворачивает голову, силясь увидеть результаты моей деятельности. Аккуратно все, не переживай, Асланчик. Будешь потом еще моим швом хвастаться. Скажешь, САМ доктор Мезенцев шил. Не забыть бы дренаж с усталости. А то опять нагноится.

Все. Закончил. Я вяжу аккуратный узелок, отхватывая концы бинта.

— Жень , у тебя аскорбинка осталась?

— Не подходит девственность твоя. Тут другие буквы. Я тебе что, аптека на Московском?

— Жень, не жмотничай. У тебя были, спонсорские. Я то знаю.- спонсорские, как будто можно спонсировать всю эту мешанину. Нате вам ребята аскорбинку, нате вам колготы на сорок ден. Вот ведь чушь! Нам лекарства нужны. И соляра, как воздух. Без нее кварц не работает. Не хочет он без дизеля работать. Хотя, говорят, тепло в колготах этих. Бля, засыпаю я чего-то. — Презумпцию, попробуй, должна подойти. Ты латынь эту учил в универе?

— Я болел часто, — гогочет он и влетает в процедурку, в одной руке у него мятая газета в другой оранжевая пачка аскорбинки. — Держи, пацан. Что надо сказать?

— Баркалла. — шепчет тот. Господи, второй час ночи. И второе января наступило. Я показываю матери на выход.

— Иди. Дъэдан. Все. — она, что то сбивчиво объясняет мне. Деньги? Какие деньги? Иди, милая. Указываю ей на занавеску — там тебя прапорщик Романова заждалась. Они выходят, на пороге пацаненок оборачивается и машет мне здоровой рукой. В кулачке зажата моя собака из трубки и Левдиков гостинец. Бывай, Аслан, такой вот Новый год у нас с тобой.

— Покурим, Вадик?

— Покурим, Жень. Ты мне напомни, с Соломатиным поговорить. А то Айдар вообще блох не ловит. Ладно, там ребенок с матерью, а если кто другой?

На востоке видно зарево над городом. Ветер пробирает до костей принося гул работающей на полном мясорубки. Женькина «Прима» обрывает постромки у сердца и оно бешено колотится. Ну, как конь. Понесла твоя коляска, доктор. Старый ты уже, Мезенцев, пора тебя усыплять. Один укольчик, и досвидос, ковыляйте потихоньку к Господу нашему, иже еси на небеси. Дойдете, кланяйтесь ему от еще живущих.

«Поесть что ли?» — думаю я, — «Не то привезут, тогда хрен чо, Вадим. На табаке долго не протянешь».

А вот, все прогрессивное человечество сейчас оливье потребляет. На вареной колбасе. И шампанское полусладкое. Но мы-то военмедики? У нас меню побогаче будет. Спирт на глюкозе и тушенка. Спасибо Родине любимой, за то что выбрала для нас… И печенье у Татьян Евгеньевны можно Христа ради выпросить. Хорошее печенье, кстати. Овсяное. К чаю самое то.

Глаза слипаются. Женька молчит. Мы всегда молчим, глядя на город. Красиво и страшно. Хотя какой страх? То давно было, сейчас полнейшая мерзкая апатия. Прикажи мне верховный главнокомандующий, давай, дескать, Мезенцев! Так я так дам! С корнцангом и прапорщиком Романовой наперевес! Чешки ваши завернутся, как пить дать. От одной только бюрократии Тань Евгеньевны, местные муджахеды изойдут соплями и поносом, вот что я думаю. По пятьдесят формуляров на ампулу, держите, не уроните. А уж от корнцанга…

— Добрый вечер, Вадим Алексеевич!- Айдар, как есть, с красными глазами и щетиной.

— Какой нахер вечер, Айдарчик? Какой добрый? Ты местных пустил? Тебя Фарухов, Господь покарает, ты знаешь об этом? Будешь щелкать, местные гуроны тебе инсталляцию голова минус уши соорудят. А ты знаешь, кто тебе их назад пришьет?

— Не знаю.- бурчит он.

— Я тебе их пришью. Но на жопу. Чтобы сигналы не запаздывали.

— Шутите все, Вадим Алексеевич. А боги у нас разные. У вас один, у меня другой. — огрызается тот.

— Я твоему нажалуюсь, что ты вчера сало трескал и спирт краденый пил.- мстительно заявляю я. — А Соломатин тебе еще третий глаз пропишет, там же где и уши. Для бдительности.

— Мне их жалко стало. У меня бойцы на фишках секут, зря вы так. Я мамке еще банку сгущенки дал. А сало мне можно. В походе воинам можно не соблюдать. Тем более я ночью ел. Никто не видел.

Вот так, страшный сержант Фарухов, жалко тебе их. И мне жалко. Первый отдельный санитарный батальон имени Махатмы Ганди. Скорбь эта мутная. Все друг о друге заботятся и плачут. И режут кто чем, я скальпелем, а кому и штык ножом приходится, за неимением. Гуманисты в терминальной стадии. Пятьдесят шесть человек нажалели за три дня. А уж, сколько там осталось, во всей этой хлопающей красоте? Бог знает.

Левдик хохочет и шлепает Айдара по спине:

— Воин, блин. Чего хотел-то?

— «Чапельник» сообщил, двадцать семь человек везут. Трое тяжелых.

Приплыли тапочки к дивану, вот ты и поспал, Мезенцев. Тоскливо на душе. Переболтанная она вся, муть со дна поднялась, да так и повисла. А в голове, как голуби срали. «Чапельник» этот, понапридумают позывных. Что б никто не догадался. Операция «Ы», блин. Дети, дети.

— Жень, — говорю я Левдику, — ты на сортировку сегодня. Я сегодня не смогу, устал чегойто. Лады?

Сортировки я как могу, избегаю, нет во мне умения этого, кому в первую очередь на стол. Я-то знаю, что Женька им в глаза не смотрит. Не может уже на третий день. И правильно делает. Детства чистые глазенки. У всех они. Боль в них, страх и наивность. Слезы в них и радость. Ненависть ко всем и вся. Вот так-то, доктор Мезенцев. Второе января. Верти своих собачек из капельниц, сейчас клиенты повалят.

— Айдар, скажи, пусть генератор пускают. Свет нужен. Жень, Тань Евгеньевне перевязку и чистый бокс. Процедурку уберите, а? А то гнойная была… Санитаров поднимайте. Короче, работаем.

Работаем, Мезенцев!

3.133.144.147