Утро

Больно почти не было, а было неловко и тоскливо. Валька дрожал и суетился, все кончилось быстро. Он уткнулся в подушку, тощие плечи затряслись, Алена услышала нелепые, кудахтающие звуки. Валька поднял красное от слез лицо:

— Нехорошо мы с тобой поступили! Надо было сперва пожениться.

Раньше Алене нравилась эта его старомодная щепетильность, она даже думала, что любит его — до сегодняшней ночи.

— Слизняк, — сказала она беззвучно и пошла в душ.

Смыла кровь, завернулась в мамин халат, вернулась в комнату. Валька все еще всхлипывал.

— Да ну, Валь, подумаешь, девственность потеряли, делов-то. Семнадцать лет, как бы и пора.

Но оказалось, он уже плачет от счастья. Алена постояла посреди комнаты и села к окну слушать трамваи. На повороте рельсы гудели долгим, трубным звуком. Открывались двери, выплескивались голоса, шелестели шаги — и улица затихала до следующего трамвая. У соседей заплакал ребенок. Кто-то, сильно топая, пробежал под окном. Ушел последний трамвай, стало тихо. Алена положила голову на подоконник и задремала.

Она сама не понимала, зачем не прогнала Вальку той же ночью. Чтобы не лишить мужской уверенности на всю жизнь? С этим делом у него и так негусто. Домой его больше не звала, хотя мама еще не вернулась из командировки. Валька ждал у школы после уроков, смотрел собачьими глазами, норовил дотронуться хоть до руки, то и дело острил, будто прятался за шутками, пытался ее рассмешить. Иногда это удавалось, но чаще Алена была с ним резка, раздражительна. Он терпел и не обижался — лишь бы не гнала, лишь бы разрешала плестись рядом, нести сумку.

Пришел из армии Валькин брат, устроил пикник с ночевкой для семьи и друзей. Валька едва упросил Алену поехать. Его родителей она знала давно, но сейчас, на пикнике, впервые увидела, до чего неприятно он похож на маму, худую суетливую женщину с красными веками. Только он все время шутил и паясничал, а у его мамы чуть что слезы на глазах.

На поляне под соснами было людно и бестолково, бегали дети, опрокинули котелок с какао, затоптали в грязь чью-то куртку. Вдруг угомонились, сгрудились около парня по имени Петр. Алена его не знала раньше, он служил с Валькиным братом, ехал теперь домой и остановился в их городе по дороге. Одной рукой Петр держал большой нож, другой — молодой прутик с гладкой зеленой кожицей. Прорезал спираль, потом вторую, ловко снял кожицу — она тотчас свернулась в тугой серпантин. Дети завопили:

— Мне! Мне! — и умолкли, заворожено следя, как Петр режет новый узор.

Нож в его руках двигался будто сам собой. Пальцы, расширяющиеся у ногтей лопаточками, вертели прут размеренными точными движениями. Алена подумала: так, наверное, выглядят руки мастера.

Дети умчались, размахивая узорными палками. Алена занялась бутербродами. Спросила в воздух:

— У кого есть нож?

Петр подал свой тесак рукояткой вперед:

— Осторожно, острый.

Нож вошел в хлеб, как в воду. Алена отдернула руку. Порез был сначала бледным, потом набух кровью, темные капли быстро западали с пальца в траву. Валька засуетился, забегал, спрашивая, у кого есть пластырь. Алену раздражало каждое его движение, каждое слово, звук его голоса.

Вечером сидели у костра. Из темноты чья-то рука коснулась плеча — Петр позвал смотреть в подзорную трубу. Алена слегка удивилась, но пошла. Валька проводил их взглядом, как пес, которому приказано сидеть. Увязаться следом не посмел.

Пробирались по лесу в полутьме — фонаря не взяли. Петр шел впереди, придерживал ветки. На обрыве приладил трубу в развилке сосны, настроил резкость. Алена не сразу нашла луну, в объективе мельтешили звезды, а как нашла — ахнула. Почему она раньше не видела этого чуда? И ведь знала о лунных пейзажах, видала в учебнике, но картинки, оказывается, ничего, совсем ничего не передают. Они же настоящие, эти горы и впадины, они же такие!‥ По ним хочется гулять.

Когда Алена насмотрелась, они еще постояли на обрыве, послушали ветер в соснах. Она знала, Петр хочет что-то сказать — и ждала. Наконец он заговорил, серьезно и тихо:

— Извини, что вмешиваюсь. Как ты с этим парнем, с Валентином, обращаешься? Как барыня с нерадивым слугой. Нельзя так, даже если он позволяет.

До сих пор ее отчитывали только женщины: мама, няня, учительницы. Папа жил с другой семьей, приезжал изредка и ее не ругал. Алена растерялась.

— Я… я об этом не думала.

— Я знаю, Алена, это трудно, это самое трудное испытание: властью, медными трубами. Таких испытаний у тебя будет много, ты девушка заметная.

Петр не назвал ее красивой, нашел другое слово: «заметная» — мягче, нейтральней. Обратно шли молча. Алене было стыдно и, как ни странно, весело, будто ее разбудили от плохого сна или вылечили от болезни.

Утром, собирая вещи, она нашла в траве обломок узорчатого прутика и сунула в карман — на память. В электричке Петр сидел через две скамьи, видна была только синяя кепка. На вокзале пробрался сквозь толпу, постоял рядом, сказал:

— Я осенью приеду.

Наклонился, тронул губами Аленин висок и ушел в толчею привокзальной площади. Ветер холодил влажное пятно на виске, где только что были его губы. Алена встала на цыпочки, выглядывая его среди людей. Показалась на секунду синяя кепка — и пропала.

Осенью он не приехал. Мало ли, может, помешало что. Или забыл. Алена о нем не расспрашивала, он же ей никто и не обязан ничем. Обломок резного прутика высох, стал бесцветным и легким. Когда выпал снег, она убрала обломок со стола поглубже в ящик. Сказала самой себе:

— Подумаешь, кусок деревяшки. Делов-то! — и сумела не заплакать.

Обиды не было. Злости тоже не было, а было воспоминание о влажном пятне на виске и теплой волне от затылка вдоль позвоночника вниз.

В декабре на елочном базаре она встретила Валькину маму.

— Аленушка, ты нас совсем забыла? Не зайдешь никогда, не попьешь чайку…

Было неловко стоять и слушать ненужные новости чужой семьи. Мерзли в кроссовках ноги.

— Помнишь, Аленушка, Петра? Ну как же, на пикнике, высокий такой, спокойный? — Валькина мама сняла варежку и утерла ладонью глаза. — Он умер. Убился в горах на мотоцикле, летом еще. Грузовик спихнул его в пропасть, то ли не видел водитель, то ли что… Молодой совсем, только из армии. Жалко родителей — единственный сын!

Алене показалось, будто внутренности стянулись в узел, в твердый холодный ком. Добралась домой, укрылась с головой одеялом и проспала почти сутки. Наутро узел был там же, под ложечкой, не давал вздохнуть в полную силу. Днем она отвлекалась, забывала, но узел не исчезал. Вспомнишь — он тут как тут, не отпускает, не развязывается, не дает как следует дышать.

Петр чудился ей в толпе на улице: то мелькнет синяя кепка, то покажется знакомой походка, посадка головы. Алена бежала следом, уверялась, что не похож, стояла потом, опустив руки, в голове стучало: нет-его-нет-его-нет. И не будет.

В день рождения не отвечала на звонки, чтобы не поздравляли. Ощущение было, что жизнь кончилась, не успев толком начаться. И еще она заметила, что стала бояться грузовиков. Даже странно, почему раньше не видела, какие это огромные, тяжелые звери, как недобро они пыхтят, лязгают железом, обдают горячим воздухом, так что кожа на лице стягивается в маску.

Весна в том году началась рано, первая гроза была в марте, в ночь на воскресенье, Алена слышала гром сквозь сон. Утром глянула в окно и зажмурилась от блеска голубого неба и красного трамвая. Сняла со стены велосипед, накачала шины, подняла седло — за зиму она еще немного выросла — вырулила на шоссе и помчалась с холма вниз, за город. На асфальте стояли лужи, стеклянной бабочкой взлетала из-под колес вода. Проносились грузовики, обдавали водяной пылью, притягивали потоком воздуха. Лицо деревенело от страха.

Кончились городские дома, замелькали штакетники дач. У штабеля бревен стоял, наклонясь, человек с топором. Спину обтягивала линялая рубаха, поблескивал топор, легко касаясь дерева кончиком лезвия. Алена спешилась, подошла поближе, держа руль вспотевшими ладонями. Она читала, есть умельцы, высекающие скульптуры топором, без других инструментов. Это мастер, подумала она. Да, точно мастер!

Пахло сосновой смолой. Щепки сияли в тени забора, как солнечные блики. Лицо неоконченной деревянной скульптуры казалось живым и злым: нос крючком, впалые щеки, усы. Зрачки сердито глядели в небо из-под тяжелых век.

Мастер работал, не торопясь. Умные руки, властные движения, внимательный наклон головы — Алена влюбилась мгновенно и сильно. Теплая волна прокатилась вдоль позвоночника. Позови он ее в ту минуту, пошла бы за ним, не думая, не оглядываясь.

Он бросил топор на щепки, поднял бревно, прислонил к забору. Истукан больше не смотрел в небо, он теперь никуда не смотрел, он вовсе не был живым, зрачки оказались дырками в дереве. Плотник присел на корточки, закурил. Сквозь дым посмотрел на Алену, похлопал бревно, приглашая сесть.

Никакой не мастер, обознатушки, подумала Алена, и отчего-то ей стало весело. Она вытерла ладони о куртку, разогнала велосипед и оседлала его на ходу, по-мальчишески перебросив ногу через сиденье. Солнце поднялось высоко, асфальт высыхал пятнами. Что-то изменилось, что-то важное. Ага, вот что — исчез узел в животе, растаял холодный ком. Легко дышалось, споро крутились педали.

Прогрохотал встречный грузовик, велосипед качнуло. Сзади загремел другой, обогнал, бросил в лицо колючий песок. Алена удержала равновесие и вдруг поняла, что не боится, ничуть не боится грузовиков.

— Нашла чего пугаться, железяки на колесах, подумаешь, делов-то. И вообще, мне восемнадцать лет. Восемнадцать — отличный возраст! — сказала она самой себе и крепко нажала на педали, разгоняясь перед подъемом на холм.

3.129.45.144