Москва

1.

Москвы не существует — это факт.

Она, как отражённый артефакт

в ста зеркалах, направленных друг к другу

вся затерялась. И, пройдя по кругу,

уже не возвратится, чтоб найти

то место, из которого уйти.

Для тех, кто видит мир со стороны -

она, как пифагоровы штаны

квадратом снаряжает каждый катет -

и вот уже не светит и не катит

ни тем, кто носит эти имена -

ни тем, кто здесь не понял ни хрена.

Ты будешь кипятиться, как дурак;

ты скажешь: «Предположим, это так.

Москвы не существует. Только ниша.

Но был ли тот, кто незаметно вышел -

воистину отчаявшись найти

то место, из которого уйти?

Вернётся он — тебя поцеловать,

ты не отпрянешь: и опять, опять

всё повторится, всё пойдёт по кругу

в ста зеркалах, направленных друг к другу.

А что Москва? Несовершенный круг.

Шестнадцатые доли. Пробный звук…»

Не кипятись, я соглашусь с тобой:

Москвы не существует — только сбой,

произошедший от её потери

в ста зеркалах, в которых даже двери

так затерялись, что и не найти

то место, из которого уйти.

Но мы-то знаем, где её искать,

когда вернётся нас поцеловать

тот, вышедший. И выданы друг другу

шестнадцатые доли сделать фугу.

И — как всегда — квадрата сторона

тем, кто опять не понял ни хрена.

2.

Москва, я думаю о том, как ты исчезала:

таяла льдиной,

превращалась в воду,

силилась слиться

и вот — слилась

неразборчивым звуком

в фонографическом цилиндре вокзала -

зябкая, как случайная связь.

Ещё подростком, Москва, я считал тебя страшным

неправдоподобным мифом, глупой сказкой, невероятным вздором.

Но ты набухала в вагонном окне Останкинской башней;

тянулась мрачными электричками

и бесконечным забором.

Ты была неизбежна, и я в полудрёме оконной

считал столбы твои

по дороге на юг,

по дороге к солнцу,

к счастливым лицам.

Москва-столица — ты казалась тогда многотомной

энциклопедией с прожжёнными жёлтым пустыми страницами.

И я искренне,

искренне,

искренне

хотел увидеть хоть что-то благое

в твоих грядущих огнях,

когда, простучав километрами,

поезд, качаясь, отчаливал от станции Бологое

и отчаянно шёл к тебе

полустанками ветреными.

И теперь,

когда я пишу твоё имя на почте -

нет -

я не верю в возможность доставки даже самую малость.

Москва!

Ты не существуешь, как не существует дойчланд,

которая юбер алес.

И если твой голос иногда в телефоне

кажется мне живым дыханием сквозь бесконечные дали,

то я, всего лишь, принимаю тебя на веру,

как радугу в небе — дальтоник -

не вдаваясь в детали.

3.

Где, А и Б сидели на трубе

теперь ни бе ни ме ни кукареку.

Из-под воды явленный новодел

привычно переводит раком греку.

А грека, удивлённый напоказ,

уже давно потерян в переводе:

«Который час?! Скажи, который час?!»

«Последний час вигилий на исходе»

Что снится здесь тебе среди ночных

потусторонних отблесков холодных?

Как уберечь тебя от сволочных

твоих сестёр и этих братьев сводных?

Крошится льдом нелепая река,

и лунный свет не истекает — мажет;

и если прилетит издалека

(как Делия босая) пух лебяжий -

что сделает? как сможет он помочь?

в каких словах найдёт он избавленье

тому над кем не полномочна ночь,

и полуночно каждое мгновенье?

Встречай его, кургузый новояз;

кидай его в навоз своих конюшен -

топчи его копытом, не боясь,

что окрик твой осмеян и ослушан.

Нет никого из них: ни А, ни Б -

глашатай новой жизни клюнут в темя.

Недвижное играет на трубе

и сатанеет на морозе время.

***

Это время потом назовут довоенным -

будут слушать наши глупые песни, смотреть наши пошлые сериалы

и думать, пожимая плечами: какого хрена?

чего же им всем не хватало?

А потом и сами напишут свои, ещё более глупые песенки,

сами снимут свои, ещё более пошлые и тупые ситкомы,

но тоже исчезнут в каком-нибудь новом кровавом месиве,

в каком-нибудь новом армагеддоне.

Всё никак не заснуть: то песни поют, то протяжная взвоет сирена,

то кровавое что-то мерцает. Он вглядывается, смотрит сквозь небо устало

и думает: ну какого же хрена?

чего же мне не хватало?

***

Так давно, будто где-то до нашей эры

всё, что было до нас -

черепки, да медь;

только клёны -

древние, как шумеры -

не успели ещё отшуметь.

Я заносчив, я вспыльчив;

бываю робок,

порой, слова говорю не те.

Что поделать? -

только мойщики небоскрёбов

всегда на высоте.

Как тебе дозвониться? -

телефон твой сломан.

Что изведает слово,

когда не дотягивается рука?

Я и ты,

Ты и я:

непонятные идиомы

шумерского языка.

3.140.197.140