Исповедь бомжа

Я его узнал сразу по тем незначительным деталям, которые знакомы только близкому человеку. Но как он здесь очутился за десятки километров от дома?

Новый диван появился у нас после переезда из коммуналки в отдельную двухкомнатную квартиру в «хрущевке». Шаг вперед и направо — крохотный туалет с ванной, еще шаг вперед и направо — такая же по размерам кухня, три шага вперед — вторая смежная комната. Диван купили через несколько дней после переезда. Я еще никогда не видел таких новых вещей и такого большого размера. Диван был ярко кирпичного цвета и, главное, он раскладывался. В течение дня я раз десять складывал и раскладывал, удивляясь изобретательности людей, сделавших его. В первую ночь долго не мог заснуть, подворачивал простынь и гладил шершавую и по-особому пахнущую обивку дивана. Радость приобретения нового дивана слегка омрачалось тем, что вечерами на нем сидели родные, а в праздники — гости, которые не всегда были аккуратными и пачкали мой диван. Первое время я ревностно следил за его чистотой : пылесосил, выводил пятна. Но застолья в доме были частыми: грязь и жирные пятна на нем становились привычными и уже не портили кирпичной расцветки.

Я — старый человек. Дело не в возрасте, а в его отсутствии. Моя память стала похожа на засвеченную фотопленку. На один четкий кадр приходится два-три засвеченных.

1 мая. Советская Пасха. Это был один из моих любимейших праздников детства. В памяти он сохранился как цвета светофора: множество красных транспарантов и флагов, солнечное тепло и окончательно зазеленевшие деревья. В этот день праздничный стол накрывался очень рано: уже в десять утра я, родители и бабушка рассаживались так, чтобы всем был виден телевизор. Праздничный парад и демонстрация были обязательными участниками застолья. Стол представлял собой причудливую смесь продуктов из праздничного заказа и всяческой домашней снеди, приготовленной мамой и бабушкой. Отец разливает взрослым водку, потом мне сухого вина. Мать и бабушка вяло возражают. Мне четырнадцать лет, и сегодня я первый раз попробую алкоголь. И стану еще больше походить на отца, про которого мама, защищая от бабушки, приводит неотразимый довод: «Пьян да умен»… Выпив, отец очень умно рассуждает о внешней политике партии, беззлобно подсмеивается над нашими руководителями и читает стихи.

Рюмки наполнены, но никто не пьет. По тарелкам чинно и торжественно раскладывается закуска, а мама заботливо советует отцу: «Попробуй холодец. По-моему удался». Наконец, тарелки наполнены. Отец поднимает рюмку и произносит: «Давайте выпьем за праздник. С Первым мая». Все дружно выпивают. Вино мне не понравилось: кислое и горьковатое. Такое отношение к сухому вину я пронес через годы, выпивая его только по крайней необходимости, когда больше нечем напиться.

«За здоровье семьи и близких» я выпил еще две рюмки и засобирался на улицу. Из опыта выпитых лет могу утверждать, что тогда опьянения не ощутил. Но хотелось побыстрее рассказать во дворе, что я сегодня выпимши. В кармане брюк тренькали один рубль пятьдесят копеек: железный рубль, подаренный мамой и пятьдесят копеек — от бабушки.

Во дворе было по-праздничному безлюдно, и я отправился бродить по улице. Через полчаса бесцельного шатания зашел в единственный, работающий в праздничный день, магазин. Сегодня я был самым настоящим покупателем, потому что у меня было много денег. Минуя кондитерский, оказался около винного отдела. Я был уверен, что мне не только не продадут вина, но еще с позором выгонят. Если меня сегодня спросить, сколько лет дочери, я затруднюсь ответить, но до мельчайших деталей помню, как выглядела бутылка красного вина «Червоне знамя», емкостью поллитра за 92 копейки, которую в тот день я купил безо всяких проблем. Я спрятал бутылку под рубашку и опрометью выскочил из магазина, все еще не веря в случившееся. На смену неуверенности и страху пришла гордость: я сам, как взрослый купил себе вина, и скоро буду окончательно выпимши.

Выпить решил в нашей беседке, в которой частенько с одноклассниками коротали вечера. Я осторожно сбил сургуч с горлышка бутылки. Пил из горла. Вино было отвратительно, но все еще оставалось запретным плодом, да и жалко было потраченных денег.

Очнулся оттого, что меня захлестнул приступ тошноты. Я попытался встать, но не смог и нечистоты из меня полились на диван.

Родители были в шоке, что даже не пытались меня хорошенько отругать и наказать, и не придумали ничего лучшего, как отправиться на следующий день всей семьей на просмотр двухсерийного фильма «Анна Каренина». Три часа тоски и болезненных ощущений в желудке. «Анну Каренину» невзлюбил навсегда. Диван я тщательно мыл несколько дней, но прежней нежности к нему уже не испытывал.

И диван мне отплатил тем же. Мой первый сексуальный опыт оказался плачевным. Я два года с перерывами на пионерский лагерь встречался с одноклассницей. Наши отношения были близки к платоническим: держаться за ручку в кино, потрогать грудь через пальто. Теоретические познания в области секса у меня ограничивались рассказами Мопассана и романами Золя, она же до десятого класса была уверена, что зачатье происходит от поцелуя. После школы мы часто приходили ко мне готовить уроки. И только уроки. Дома всегда была бабушка. Но она нам не мешала заниматься . Скорее даже помогала, так как неплохо помнила математику и физику. Но вот, бабушка уехала на несколько дней к себе на родину. А мы продолжали исправно готовить уроки. И только на третий или четвертый день отсутствия бабушки меня осенило: «Мы можем попробовать». Я усадил ее на мой диван. Одну руку положил на колени, а второй обнял за плечи. Она сидела, не шелохнувшись, выпрямив спину. Я сдвинул школьное платье, и рука оказалась на бедре, потом завалил ее на диван, но вышло неловко: голова и туловище на диване, а ноги свешивались на пол. К тому же диван не был раздвинут, и я не знал, куда примостить себя. Диван скрипел и посмеивался над моими попытками стать мужчиной. Все закончилось тем, что я испачкал почти новые школьные брюки. Через несколько дней, лишь на третьей попытке все получилось, и в дальнейшем мы, сделав письменные уроки, дружно раздевались и ложились на раздвинутый диван. Тщательно замыв за собой диван, переходили к устным предметам: или история, или литература. Когда бабушка вернулась, мы поняли, что вполне можем обходиться без ее помощи, и стали делать уроки дома у моей девочки.

Наша любовь казалась бесконечной, первой и последней. Даже мама поверила в серьезность чувств, когда, стирая мои трусы, обнаружила на них следы спермы. Мама приняла активное участие в пошиве для моей девушки выпускного платья из белого гипюра, которое при других обстоятельствах могло стать свадебным. Но других обстоятельств не случилось, мы закончили школу, и никогда больше не встречались, или не хотели встречаться, а имя ее подзабылось.

Еще один кадр. Обмывали первую стипендию. Значит, я учился в институте. Напился все тем же ненавистным сухим вином. Как и в четырнадцать лет, все повторилось: диван, рвота и тяжкое похмелье. Мать плакала, то ли из-за меня, то ли из отца. Она уже больше не говорила «пьян да умен». Во-первых, умерла бабушка, и не от кого стало его защищать, во-вторых, это было уже неправдой. Праздничные застолья превратились в будничные. Отец каждый день пил за ужином, а в выходные — и за завтраком, и за обедом. Мать пила вместе с ним, чтобы ему меньше досталось. Но меньше не получалось. Вместо говоренья умных речей отец стал скандалить. Я заступался за маму, она — за него. Праздничные семейные застолья превратились в ожидание скандала. При всяком удобном случае старался улизнуть из-за стола, а если не удавалось — быстро напивался, как отец.

Я вернулся в родительский дом. Точнее жена выгнала меня ухаживать за матерью, так как после смерти отца мама здорово сдала. Правда, при этом жена добавила, что надеется больше меня не увидеть. Эту надежду она лелеяла последние двадцать лет, но все как-то не получалось. Я не возражал, но только попросил у нее немного денег на переезд. Денег дала, но предупредила, что в последний раз. Я пожалел, что мало попросил.

В родительской квартире все было по-прежнему: шаг вперед и направо — туалет с ванной, еще шаг вперед и направо — кухня, два шага вперед — следующая комната. И диван, выцветший и постаревший, стоял, так и не замененный за четверть века на новый. Но я был рад его видеть, как и он меня. Диван приветливо заскрипел, когда я уселся на него. Мама мне не обрадовалась, так как скучала по отцу. В редкие минуты просветления она интересовалось, что я тут делаю. Меня, если честно, это не особо расстраивало. Я думал, что, когда она умрет, продам квартиру, куплю домик в деревне и еще останутся деньги, которые позволят мне и дальше не работать. Но она все не умирала. Я заложил в ломбард ее драгоценности, утешая себя тем, что, когда продам квартиру, то все выкуплю. И обязательно приобрету, новый диван, потому что старый сломался и перестал раскладываться. К тому же он все больше паршивел и неприлично пах мочой. Мама все не умирала. Я продал отцовские ордена и медали. Если бы он меньше пил, больше было орденов. Можно было бы продать чайный сервиз из кузнецовского фарфора, но его разбил еще отец. Мама очень сокрушалась по этому поводу: сервиз был семейной реликвией.

Наконец, она умерла. В гробу я ее не признал. Где румянец, который украшал ее щеки? И губы зло поджаты. И платья у нее я такого не помню, черное в белый горошек.

— Броненосец. Потемкин. Ты скоро там? — Это Николай с Ниной меня зовут. «Броненосец» — прозвище мое за удачливость. Самые ценные вещи всегда я нахожу. Особенно, везет на деньги — три раза уже находил. А Потемкин, фамилия, наверное, от родителей мне досталась.

— Счас, иду. — Я еще раз посмотрел на диван. Нет, все-таки не мой. Этот поновее будет. Да и расцветочка посветлее. Я поднял сумку с собранным добром и без сожаления вылез из мусорной ямы.

3.128.201.207