Дуст

В последнее время начальник Отдела снабжения благоволил ко мне.

Я понимал — присматривается.

И я старался, даже задерживался по вечерам, вникал. Хотелось лучше сделать свою работу.

Рад был в городе приткнуться. Хотелось хорошо и надолго. Не сильно пригибался, но и не выпячивался, где не требуется.

Нравилось это дело. Снабжение. Всё лимитировано, фонды, расписано на уровне министерства до гвоздика.

Нет ничего, не достать просто так, а тут прикинул, там переговорил. Поулыбался — разве убудет? Созвонился, встретился с кем-то и, кажется из ничего, вдруг, а сдвинулось, закрутилось.

В грудь стучать кулаком не стану. А вот, смотрю на новую продукцию, думаю, ведь работяге невдомёк, как это складывалось? У меня свои механизмы, колёсики, маховички задействованы. Моё дело вовремя его обеспечить всем необходимым, чтобы не отвлекался, не нервничал. Выдавал «нагора’» продукцию, план гнал для Страны.

Так вот, крутился, как шпиндель на токарном станке, нравилось — на людях, опять же, все с тобой норовят подружиться. Про всякий случай.

Не обижал меня начальник и выделил из всего отдела. Хотя нас полтора десятка «бегунов» за всяким снабжением. Заводище-то — ого-го! Эвакуировали в Великую Войну промышленный гигант из Столицы, потом мощностей добавили!

Начальник был, понимающий. С подходцем был, «ласун», как моя бабка говаривала, когда котяру гладила на широкой деревенской печи’.

Вскоре и квартирка подоспела, перебрались мы с женой и сыном из общаги семейной в двухкомнатную, на втором этаже. Спальня большая, с альковом, потолки высокие. И вид из окна — на широкую реку.

Какой-то Генерал оставил. Заболел сильно, после испытаний мощного оружия для защиты Социалистического Лагеря.

Съехал тихо.

Только вот, отопление печное. Да, что уж, не привыкать, дело знакомое. Даже как-то веселее. Присядешь вечером, на скамеечку, в щёлке огонёк пляшет, веселит ярким сполохом, конфорки малиновые. Глаз не оторвать. Хорошо!

Чайку’ врежешь с вареньицем из дома, да и что ещё надо? Хорошо, ей, Богу!

Премию регулярно выписывали. И начальник улыбался, при встрече здоровался подолгу, но солидно, а уж, когда на Новый год в гости позвал со всей семьёй, тут совсем стало ясно — друзья.

Одно не нравилось — ладошка у него потная, мокрая, несерьёзная. Как-то меня это настораживало, но особенно я не придавал этому значения. Мало ли, у кого какие прорехи есть в организации здоровья.

Да и чего уж, роптать — «начальство приходит и уходит, а подчинённые остаются», как выступал на собраниях наш председатель колхоза.

Выпили мы с ним, посидели. Особенно он и не давил, на приём «внутрь». Душевно, как родные почти. И жёны наши, нарядные, распрекрасные в прическах-кудряшках, даже от этого «чужие» немного, необычные. Но, это не выбирают. Судьба!

Вроде бы друг дружке глянулись, жёнки наши, а это ой, как важно, потому что ночная кукушка перепоёт самого принципиального мужика и обротает его под какие-то свои, сложные бабьи соображения. Это не всякому делу во благо. Та ещё, материя, для глаз и понимания не чувствительная.

Квартира у начальника большая, с жёлтым, весёлым паркетом. Идёшь по нему, лёгкий хруст, как валенки на морозце. Золотыми лучиками лакированная.

Мебель, ковры, чтобы у стенок холод не ощущался, обстановка солидная. Хрусталь, сверкает колючей искрой, синими иголочками, поблескивают через стекло импортные «горки». Сервизы, книги. Дефицитом заполнены все метры квадратные.

Тут я и растаял, слабость во мне какая-то возникла. Вот так, с мороза войдешь в избу, пригреешься, и нападает ласковая дрёмка. И укачивает в этой люльке невесомой.

Вышли на балкончик, покурить. Разгорячились. Настроение праздничное, душа шире ворот, когда скот вечером домой загоняют!

Народ гуляет. Мир во всем мире. Много света, шумно, светло, как днём. Настроение отличное.

— Ты, Петр, дальше-то как мыслишь? — глянул зорко Геннадий Сергеевич.

Он мужик видный, солидный. Есть, такие, кажется, родился и сразу начальник! Лицо широкое, никакой наглости, довериться можно. Брови кустистые, как у деда моего. Через это доверие меня к нему и прислонило. Ну, не лезьте же к нему с воплями: «Уважаю»!

Только улыбнёшься, рюмку приподымаешь навстречу его тосту и айда, веселье своё лелеять.

— Трудиться и трудиться. Что уж, тут. Под вашим руководством. А как ещё? — отвечаю.

— Ну, это не новость. Надо прежде диспозицию чётко организовать.

И говорит он странную фразу: «Хорошо в тени акации, размышлять о дислокации».

Я не понял, но вида не подал.

Начальник мой дослужил в инженерных войсках до капитана, сапёр и попал под сокращение. Страшно был зол на «Никитку», что мечты, планы порушил, хорошей пенсии лишил. Просто гневался страшно, когда про это мне рассказывал.

Должно быть, знал, что я никому, ни гу-гу! Чувствовал.

Что-то такое в нас было общее. Детство, что ли — деревенское, без затей?

— Ты вот скажи, Петр Иванович, чем металопрофиль отличается от такого же профиля металла?

Спрашивает он меня, бывало. Молчу, слушаю. Это тоже надо уметь, промолчать грамотно.

Ведь, разные сорта имеются.

— Ассортимент просто огромный! Отвечаю, как блох на собаке.

Зачем хорошего человека расстраивать.

— Пересортица — это замечательно! Есть в нём тайна, ведомая немногим, пожалуй лишь избранным, толковым. Ты, парень ухватистый, думаю, потянешь.

И так это глянет, строго, куда-то выше моей головы, будто видит запредельное, мне, до поры неведомое.

И с того дня стал он мне на рассмотрение перекидывать разные накладные. Затейливые, при всей внешней простате.

Затянуло меня это дело, увлекло. Тут уж я, вошел в раж, стало мне очень интересно. А он меня, нахваливает и слегка подзуживает:

— Если считаешь, что прав — так и подписывай! Визируй. Будь моим «визирем», министром, как говорят на Востоке.

Он служил прежде в Туркестанском военном округе.

Вроде всё совместно, будто отец родной. Только что, спим в разных местах.

Стал я его «визирем». Всё как-то, между прочим. Ничего такого, опасного.

Даже подпись я отработал в виду постоянной необходимости — такой росчерк затейливый, вензель залихватский с одного касания закручивал. Другой раз и сам полюбуюсь — нравится! Солидно! Вот сижу за столом, нет никого, а возьму бумаги клочок, раскатаю вихрем свою подпись — хорошо! Ей, Богу!

Вызвал он меня как-то к себе. Все уж давно ушли. Вечер. Да. Тихо в «конторе». Завод недалеко шумит тихонечко, станки металл мнут, земля слегка колеблется под заводоуправлением — вторая смена гонит продукцию. Я же часть этого дела. Восторг!

Прервал Геннадий Сергеич задумчивость мою. Вызвал «на ковёр». На столе аккуратно всё, разложено по своим местам. Порядок!

Кабинет при мне изнутри закрывает на ключ. Достал из ведёрка для бумаг, около тумбы стола, свёрток. Слева, как бы, невзначай. Газетка мятая, жёлтая, как старое сало, весной, из бочки, бечёвкой перевязана. С вида неказистая, разве что, не подтёрлись ею.

Развернул. А там — денег пачка. Вот тебе и — да! Плотная, видать немало их там сложил кто-то. Спрессовали, для работников Завода гидравлических прессов. То есть — для нас. Перебирает их начальник мой, с угла прихватит большим пальцем, тасует, шерстит и ласкает, будто гладит и испытывает приятное удовольствие от этого простого действия.

Нравится ему это занятие.

Я наблюдаю со стороны и то же испытываю приятное движение в груди.

Мне же чудно’, я такого обилия денег, враз и не видывал никогда. Смотрю, дивлюсь, молча, боюсь спугнуть этот цирк бесплатный. А, что же, думаю, дальше-то будет, какие «номера» у него припасёны? Только улыбаюсь одними губами, молчу. А он:

— Чего краснеешь, как девка, на танцах? Молодец! Твоя работа. Видишь, как нам люди благодарны! Столько не пожалели за хорошее дело! Не перевелись, благодарные люди, не всем же свиньями быть, в грязи, рыло совать в корыто, да про кукурузу хрюкать!

Даёт мне стопочку этих денежек. Счас уж и не упомню, сколько их тогда было? Но до сих пор в глазах рябит. Правда, много их потом прошло через мои руки, а тогда, что ж, взял. Гипноз, какой-то, на меня нагнал Геннадий Сергеич.

Сунул я их, в карман. Показал лицом, что не в новинку. В пиджак — мигом, не глядя, скоренько — шмыг. Хруст такой приятный, зажиточный звук. Вот, как сухарики в щи крошишь. Для сытости. Новые листы, краска не полиняла, запах не растеряла, радостные какие-то. Чёрт, его знает, но и глазу и слуху удовольствие. Яркие. Бешеные они, заводные, что ли, деньги те! Вот, счас и выскочат из кармана! Толком и не успел подумать.

А руки сами тянутся! Не мои — руки!

Геннадий Сергеич себе тоже отложил несколько, тех денег, шальных, улыбается, не тушуется. Будто совсем уж я, не чужой. Неторопливо, ловко, видать, привычна ему эта раскладка:

— А это, — туда пойдёт, «верховному» — пальцем несколько раз указал в потолок белёный.

Многозначительно, соответственно рангу тех, мне не знакомых. Свои разговоры, мнения.

Слово-то какое, уважительное, так и захотелось к нему другое приставить — «главнокомандующему». Хотя я его и в глаза не видывал. Может он и не один, вовсе. Штаб, комната целая. Сидят, думаю по государственному. Однако примирило словцо, со всем этим, вокруг меня. Будто и меня в этот штаб вызвали срочно. А я уж тут и рад стараться, лакействовать. При Генерале. Откуда? Чего это вдруг? Это я счас такой, шибко умный.

Тогда же, думаю, стало быть, не один я таков, если есть люди «повыше». Вон, какая компания! И я — среди них. О — как! Зауважал себя коротко, но вроде с червоточиной было то яблоко. Так что, полной радости не получилось.

Признаться, не сильно мучила меня тогда совесть. Так, ухмыльнулась, косорото. В такой-то шикарной бедности люди вокруг, крутится каждый, как может. Перебивается. Не убил же я никого? Нет! Ну, вот и хорошо! И не голодный, а с чего вдруг такой стал добычливый? Ну, как друг ты наш ситный, глянь-ка правде в глаза!

Потом оказалось, что убил, да и не одного. Ну, не прямо, а так, через свои делишки.

Страшно стало, да не исправить! Большое наказание. Кто не знает.

Это уж потом, когда «похмелье» приспело во всем этом «загуле».

И карусель завертелась, цветная, пёстрая. Жесткая и очень непростая.

А тогда, что, ж по-другому я думал, не особенно-то переживал, а злодейства и вовсе никакого не видел в своих делах.

Вся эта легкость потом как придавила, не вздохнуть.

Молодой, лез напролом. Чё уж, там! Счас-то. Кто бы дурня стоеросового, деревенщину доверчивую, научил.

Но с того самого дня-то и пошло.

Неделя кончается, к нему. Как по расписанию. Смеюсь. Вроде, сама в руки плывёт эта дармовщинка, вёрткая. Удобно, думать не надо. Всё, как золотая рыбка прошептала навстречу желаниям несусветным, складывается. Бери — не хочу.

Может это и есть — счастье?

Деньги уже в деньжищи стали превращаться. Куда их складывать? Пачки распухшие. Проблема! А расходовать как, грамотно, чтобы не высовываться? Народ-то в основном, в фуфаечках, кирзачах. Кепочка-восьмиклиночка. По-простому. Все по одним тропкам топчемся. Убого. Кошки драные, вместо шуб. Это уж совсем — бояре, у которых меха натуральные на плечах.

Все сообща, в общественном, транспорте. Зыркают, приметливые, бдительные следопыты. И пионэры, и пенсионэры, сразу «стукатнут» куда следует. Хоть и лыбятся во всё лицо. Только высунься. Не спрятаться. И шум повсюду от этого «стука».

А, ой, как хочется, другой раз. Скинуть эту шкуру суровую, тесную, да размахнуться, загулять по ресторанам. На неделю, может и боле. Раскидать с плеча денежные билеты!

Оберегись! И живи тихонько.

Тут, мы с женой надумали дом строить. Вроде, как в тень уйти от бабушек на лавочках. У подъезда. Бдительных «рентгенологов».

Участок нам нарезали. На горочке. Всё путём. Официально. Чисто.

Вздохнули. Начали это хлопотное дело. Когда деньги есть, оно и движется быстро, да при такой «смазке» колес и шестерёнок. А пуще того, связи, звонки. Это вообще не имеет здравой цены. Когда за деньги толком ничего не купишь.

Домину размахнули, что твоя баржа, с широкими боками. Высокий, тёплый, наличники голубые, резные. Комнат много. Стекла в окнах сверкают. Белый пароход на Чёрном море. Красота!

Осталась штукатурка, немного малярки.

Наметили к «ноябрьским» перебраться, обжиться, Новый год и новоселье сделать разом. В тепле, уюте, радоваться по-тихому. «Поймал мыша’ и жуй, не спеша»!

Тут они и пришли. Нагрянули. Соколы-ястребы!

Я-то спокоен, у меня всё чисто, следов никаких. Так я думал. Оказалось, не прав. Было бы желание. Оно у них было. Очень сильное. Работа такая. Расхитителей соцсобственности к ногтю прижать — на смерть, желательно, чтобы неповадно тем, кто ещё раздумывает. Ведь всегда можно найти, что и сколько в бассейн втекает, а что вытекает. Куда? Через какие трубы, какого диаметра. Всё ведь, учтено.

Целая бригада припёрлась. Как с парашютом тихо приземлились. Морды суровые. Без улыбок. Проверенные властью, годами испытаний — не раз! Бессребреники, закалённые бойцы. Сами с голой жопой, а вот им радость великая, ловить расхитителей.

Каждый готов Приговор огласить. Посмотрит тебе в глаза, и всё ясно — враг! Счас курок на взвод и в затылок.

Во главе этой проверяющей кодлы лысый такой, председатель, закоперщик.

Усики «каплесборнички» под носом, как у фюрере, зараза! Жёсткие. Весь он, какой-то правильный, отталкивающий в этой стерильности, до неприятного… Скользкий, как угорь, намыленный. Нет, пожалуй, гладкий, как речной камень-голыш. Такой, вот, типичный, ядовитый ревизор. Из любого вопроса сквозанёт и не успеешь глазом моргнуть.

И сразу понятно — не взять мне его ничем! Ни разжалобить, ни склонить на свою сторону

Все документы затребовали. Отгрузили, четыре человека полдня трудились. Папки, приказы, накладные. Стола не видно.

Все косо посматривают, хожу, как чумной по родному заводу. Вчера же ещё лыбились, ручкались, обнимались при встрече, за счастье считали задружиться.

Остался я с ним один-на-один. Наклонился, одеколоном «Шипр» от него гонит. Глазками буровит, тихо, вкрадчиво, почти шёпотком, так, говорит:

— Я, главный бухгалтер-ревизор, не смотрите, гражданин, что без высшего образования, только курсы в сорок третьем году, сам дорос до такой должности. Тонко так улыбается, губы-ниточки, будто и нет их, прорезь одна, злобная щелочка-амбразура. Счас слюнку ядовитую в лицо плеснёт. А почему? Я вас спрашиваю! — слегка голосок повысил, — потому что, от меня ни что не упрячешь, не скроешь. Лучше сознайтесь сами, про своё вредительство народному хозяйству. Бригада погибла на строительстве мартена, не тот металл от вас получили. По накладным тот, а в жизни совсем другой. Хлипкий, хворост, а не металл. Как вы сотворили эту «химию», я уже понял, мне только документы нужны в подтверждение. Дело времени, откопаем всё, так что, не будем время терять. Дорогое оно у нас. Из Москвы мы, командировочные. Чистосердечное признание облегчает вину.

Да, только вот, срок удлиняет!

Это уж я потом, в Главном «российском университете», на нарах окончательно понял.

Тогда молчал, всё ждал чего-то. Заступника какого-то. В беде на себя только и можно надеяться.

И руку ревизор на папки положил.

Белая такая ручечка, мягкая, нежная с бумагами, дамская, к мазям привычная, не к лопате.

А ведь, задушит он меня, этими «нежными» ручонками. Так, вдруг подумалось.

И тоска прихлопнула, оглушила. Предчувствие предательства. Тошнота, дурнота наползла и ничего не поделать.

Это, знаешь, как серой от бесов в воздухе завоняло. Тонкое дело. В слова не уложишь. Ощущения.

Геннадий Сергеевич зашёл в тот кабинет, целый день просидел с ревизором столичным, склизским.

Я хожу по коридору, маюсь, жду, когда вызовут, волнуюсь за него. Всё же — не чужие, так думалось мне. Надеюсь на что-то, а на что и не возьму в разумение.

Там смех, разговор. Чай пьют, курят ли? Чёрт их знает! Пойди, пойми. Волнуюсь.

Вышел он, едва приметно подмигнул мне, с высоты своей солидности, мол, держись. Успел только шепнуть, когда приобнял, по-родственному, расставаясь, но вежливо:

— Постараюсь тебя отвоевать. Только на себя всё бери, иначе три года за «группу» нам припаяют. Обоим. Не дрейфь!

Вышел он. Статный, высокий, а в коридор два милиционера вплыли, и меня под белые ручки вавтозак.

Опа! Не думал, не гадал. Верил до последнего, отскочим. Держусь, как договорились.

На суде Геннадия Сергеевича похвалили за сотрудничество со следствием. Зачитали мою характеристику.

Получалось, что я конченый гад, но поздно «рассекретили».

Да, я и сам себя таким почувствовал, после всех этих «мероприятий».

Дали мне десять лет строгого «прежима». Особо крупный размер хищения. А светила «вышка».

Геннадий Сергеевич укатил, вскоре, с Урала в Рязань, к Москве поближе. Новый радиозавод строить. Всесоюзная стройка-гигант. Возглавил там отдел снабжения.

Ко мне ни разу на свиданку не пришёл. Про «кабанчиков», передачки на зону, и говорить не стану.

Носу вообще не казал.

Там он и погорел. В Рязани. Видно, кто-то не совсем доверчивый простофиля, как я, ворона деревенская — оказался.

Пересмотрели дело моё. Долго, волокитно, но УДО оформили. Условно-досрочно освободили.

Пять лет. Скостили половину, амнистировали. И на том спасибо.

Вернулся. Половину дома оттяпали. Я уж залупаться не стал. Какая же это ерунда, по сравнению с тем, что я пережил. В местах не столь отдалённых.

Вселилась какая-то безумная старуха во вторую половину дома. Пока не умерла, житья не давала. Всё мне тыкала в глаза и за глаза, что урка я поганый. Ну, не будешь же с выжившей из ума пенсионеркой воевать.

Устроился на работу. Простым строителем вкалываю. Мантулю весь день, а хорошо! Сплю крепко, как у бабушки, зимой, на полке’. В избе деревенской.

И надо же — лето. Едем в отпуск, на юг. Через Москву. Всем семейством. В Рязани стояли долго. Думаю, где-то тут «руками водитель» Геннадий Сергеевич, кудесник снабжения?

И подсел попутчик, тоже в Симферополь ему. Сидим на боковой полке, внизу, никто не мешает. За мутным окном кино мелькает разрозненное, местное наше, российское.

Говорим.

Слово за слово. Что ещё в поезде делать? Чаи гонять, да байки наперегонки, вперебивку, травить.

Разных тем коснулись.

Оказывается наслышан он, про художества Геннадия Сергеевича. Суд был публичный, да и в газетах много писалось.

Когда пришли его брать, обыск сделали серьёзный. Все щелочки, плинтуса, проверили. Протрясли квартиру добросовестно. Только что кладку кирпичную оставили в покое.

Ничего не нашли. Под батареей пачка дуста была, открытая. Полупустая. Серая, невзрачная. Тогда модно было гадов травить всяких. С её помощью. Влезли и туда, в перчаточках резиновых. Аккуратно. Пусто. Для следствия скучно и не интересно.

Только Геннадий Сергеевич побледнел, когда увидел эту пачку в чужих руках, не выдержал. Сперва и не заметили, всё внимание на коробочку. Понятые суровые.

Он, как закричит — не может быть! Бурый стал лицом. Кто похитил!

Вырвался, схватил коробочку. Давай дуст ворошить, пылить отравой. В рот стал её, пихать, горстями, ни с того, ни с сего, порошок серый, убийственный:

— Куда вы деньги спрятали? Сволочи, ворьё! Там семнадцать тысяч рублей!

Страшно разгневался. Сам не свой.

Руки трясутся. Чужими стали. Скрутили его. Еле отобрали коробочку ту, и давай откачивать взрослого мужчину.

Конечно, он и не поверил. Пытался в полном раже убедить всех, что именно там деньги спрятаны.

Прописали его с тех пор в дурдом. Хорошо ему, в блаженном сне деньги пересчитывать…

Заулыбался худой мужичонка. Загорелый до черноты, жилистый, перевитый, как корень среди камней.

Потом тонко так, засмеялся. Пасть беззубую раззявил. Глазки зло сверкнули из морщинок. Потом успокоился. Пивка глотнул:

— Чё, там. Сам должен был думать. Как говорится — «Бог, не фраер, он шельму метит». Хожу себе, землю топчу, улыбаюсь. Живу!

3.15.203.242